Исаак Фридберг - Чудо-юдо

Президентское выступление о Горыныче, как водится, породило критическую массу высказываний.

Политологи, размазанные по массовой информации, как масло по бутербродам, принялись вытанцовывать версии.

Малотиражные демократы в истерической форме потребовали жесткой психиатрической экспертизы Президента-победителя, с непременным приглашением ведущих зарубежных специалистов. Главный демократ договорился до того, что вместе с психиатрами надо пригласить и патологоанатома, почему – не стал объяснять.

Ура-патриотические издания проявили сдержанность, как всегда основанную на вальяжной государственности: мол, торопиться не будем, Горынычей народ исторически любит, явление очередного Горыныча для текущего момента – бесспорное благо, Горыныча надо понять и обосновать идейно. Ничто в России не свершается беспричинно! К тому же, Горыныч – хоть и огнедышащий урод, но свой, не какой-нибудь там заемный Терминатор или Кинг-Конг; Горыныча следует приветствовать как решительную демонстрацию национальной сакральной силы. А пока суть да дело, Горынычу надо представить жертвенную девушку, сожрет – невелика беда, бабы еще нарожают.

Дочка спросонья ничего не поняла. Пыталась заплакать, но ей объяснили: едешь в Кремль, а туда с заплаканным лицом не пускают. Дочка плакать перестала, спросила, как одеваться. Ей сказали: неважно, как одеваться, в Кремле все дадут, для вас приготовлено – белое, нежное, пушистое и от Версаче. Дама с ласковыми глазами очень убедительно и ангельским голосом говорила про Версаче. Дама приехала с ними, стояла в сторонке, но заговорила в нужное время, и от ее ангельского песнопения в глазах дочери тут же улетучился страх. Услышав про Версаче, дочка даже посветлела лицом – в нашей семье носить брендовую одежду не позволяли обстоятельства. Девочка обрадовалась, а что с нее взять – едва исполнилось двенадцать лет. Дочь увезли в большой блестящей иностранной машине, с эскортом из множества других красивых иностранных машин, вооруженных мигалками: желтыми, белыми, красными, синими. Пока шел разговор, мигалки стояли под окнами квартиры и работали все разом, наша пятиэтажка расцвела огнями, как на дискотеке, потом дискотека покатилась к выезду со двора, мимо мусорных баков, детских площадок, подъездов со стальными дверями. Такая же дверь стояла на входе нашего дома, но, как видите, не защитила.

А что же народ? Народ в очередной раз безмолвствовал… Народ безмолвствовал, но не молчала интеллигенция.

Королева журналистики – очень умная и сведущая в кремлевских загогулинах – доказала в популярной радиопередаче, как дважды два, что никакого Горыныча на свете нет, что все это – наглая и грубая провокация кремлевских политтехнологов, и предложила себя в качестве первого кандидата на съедение. Многочисленные недоброжелатели в интеренет-блогах злобно указали королеве на несъедобный возраст. Отчаянная феминистка с ярким эротическим уклоном, не настолько умная и сведущая, как королева, но зато с богатым эротическим опытом и кипучей интуицией, сформулировала на популярном ток-шоу свою версию происходящего: Президент-победитель наконец-то вошел в возраст половой зрелости, одной жены ему теперь маловато, воровать на улицах женщин, как в тоталитарные времена, мешает либеральный имидж – вот и придумали Горыныча; за это следует крепко дать по рукам.

Специалисты-фольклористы помалкивали, оберегая остатки академизма, многозначительно улыбались и сдержанно поясняли: Горыныч, даже если он действительно явился, никакого интереса для науки не представляет; вопрос давно изучен, описан и убран из повестки дня в детские сказки. Биологи требовали предъявить животное, целиком либо частично, а также представить убедительные продукты жизнедеятельности, пригодные для анализа. Отказывались от комментариев за отсутствием предметных выделений.

Из двух имевшихся в наличии культурологов-рецидивистов отписались оба, причем сделали это намного тоньше и деликатнее других. Культуролог с большой кинематографической дороги выдвинул версию «исторической линзы», создающей эффект присутствия прошлого в настоящем, а настоящего в прошлом. Такой «исторической линзой», по его мнению, и является кинематограф, а потому уменьшать государственное финансирование кинематографа опасно для национального самосознания. Культуролог, промышлявший мелким литературным мошенничеством, возразил коллеге, что истинной «исторической линзой» всегда были проза и поэзия, это вариативно доказано в многочисленных статьях и монографиях автора; а государственное финансирование кинематографа вредно, деньги следует направить на производство выдающейся литературы. Рождение выдающейся литературы обещал обеспечить сразу после первого транша.

Видный писатель-сатирик, пересмешник и кремлеед, прозябавший долгие годы на вражеском радио, немедленно отшутился и поздравил страну с новым властителем – именно хвоста, по его мнению, давно не хватало нашему национальному лидеру.

Соловей панславянства Александр Бухло очень обрадовался воскрешению Горыныча. «Гениальная идея! – сказал он. – Это почище мумии в Мавзолее! Центр Вселенной опять переместился в Москву. Империя возрождается!» И тут же сел писать роман под названием «Дед Горыныч».

Вот я и спросил «За что?» у звездного неба. Почему защищать Родину своим невинным детским лоном должна именно моя дочь Катенька? Небо громко и беспардонно посоветовало заткнуться: «Горыныч любит девственниц. Вот компьютер и остановился на рубеже в двенадцать лет. Молчать и бояться, когда родина зовет!»

Тогда я перевернулся лицом к земле. Земля была по-летнему теплая, нежная, покрытая шелковистой травой. Она куда-то плыла подо мной, покачиваясь на волнах, казалась воздушной скорлупкой, а не многокилометровой толщей глины, песка и камня, покоящейся на адском огне. «За что?» – спросил я землю. Спросил ее дороги, дома, леса, реки, пустыни, моря. Ответили мне только кладбища, покрывающие землю, как случайные веснушки. Кладбища запели. Пели одновременно, на разных языках, непонятно, разнобойно, слезливо, протяжно, истошно – от их пения хотелось оглохнуть.

Для чего мне нужно понимать «За что?» – вдруг подумал я. Для чего мне ответ на вопрос? Чтобы объяснить мне мою вину? Обратить происшедшее в наказание? Заслуженное наказание? И тем – заставить смириться?

«Не хочу смирения!» – закричал я дурным голосом.