Исаак Фридберг - Чудо-юдо

Президент-победитель терпеливо следил за кипением страстей. Он выдержал паузу, а затем – бац, показал Змея Горыныча по телевизору.

Горыныч лежал на фигурном паркете того самого зала, который весь народ хорошо помнил по торжественному ритуалу инаугурации. Хвост змеюки упирался в золоченые двери, шея ввинчивалась под расписной потолок, три зубастых рыла пускали слюни на хрустальную люстру. Словом – впечатляющее зрелище. Тем более что никто из телевизионщиков не решился на репортаж из главной кремлевской залы, в прямом эфире работали секретные телекамеры службы безопасности, они придавали картинке отчетливый документальный ужас.

Американские политологи (пиндосы) тут же сформулировали два глобальных вопроса: 1) где обещанные Горынычем государственные неприятности – три дня давно прошли? 2) почему Горыныча не укокошили – российская техника уничтожения миф или реальность?

Пиндосы пришли к выводу, что либо: а) российская армия уже ни на что не годна, а российский военный кулак изготовлен из мыльных пузырей; б) Горыныч выжил в результате борьбы кремлевских кланов. Не исключено, оставлен в живых на всякий случай: вдруг сгодится для очередных президентских выборов. Государственные неприятности, обещанные Горынычем, видимо, начались, но в России так много неприятностей – трудно вычленить, какие именно инициировал Змей Горыныч.

Аналитическую записку пиндосы положили на стол своему главному американскому пиндосу – президенту, тот ее внимательно прочел и среагировал довольно грубо: «Вы что, охренели, фак ю?! Здесь вопросы задаю я! А вы формулируете ответы! Есть у русских армия или нет?! Если боролись кланы – кто победил?! Америка должна помогать Горынычу или мешать?!» После чего уволил к чертовой матери всех пиндосов из Гарварда и набрал новых из Стэнфорда.

Нелегальную стенограмму возмущения американского президента тут же доставили Президенту-победителю, что позволило наградить ряд видных российских журналистов-международников.

Страна была похожа на айсберг. Плавала-плавала, топила «Титаники», потом забрела по дурости в горячее море, вроде Средиземного, и растаяла без следа.

Я на том айсберге работал микробом. Нас было много – микробов, как-то сохранивших жизнь при вечной мерзлоте. Приспособились к ней наши предки, сумели родить нас. Мы росли в ледяном безмолвии, искренне его любя, поклоняясь ему как божественному месту нашего обитания. Сочиняли песни, придумывали книги – это была наша форма диалога с безмолвием. Зачем мы искали диалога? Микробы говорливы от природы. А почему – объяснения пока никто не нашел. Болтая, мы чувствуем себя живыми. Кончаются слова – уходит жизнь. Так есть. Так было. И, наверно, так будет. Некоторые наши мудрецы утверждают, что мы и сотворены словом. Слово живет вечно, говорят они, а мы – всего лишь техническое средство для его сохранения. Что-то вроде биологической магнитной ленты или микрочипа с памятью и определенной клеточной массой для автономного существования.

Вечная мерзлота – отличный инструмент естественного отбора. Погибает все, что не является любовью к мерзлоте. И любовью к размножению. Эти две любови тоже могли бы подвергнуться уничтожению, но тогда мерзлота лишилась бы зеркала, в которое любила смотреться.

Огромные заснеженные библиотеки были наполнены романами и поэмами о любви к мерзлоте. В свободное от работы время микробы посещали кружки художественной самодеятельности, где пели хором оды мерзлоте и играли в спектаклях, рассказывающих о рождении всемирной мерзлоты.

Любовь к размножению поощрялась всячески и всемерно. Микробы любили друг друга без разбора и всюду: дома, на работе, в командировках. Спариванию в немыслимых условиях было посвящено множество якобы художественных фильмов, а на самом деле – фильмов-инструкций о том, как увеличить количество спариваний в единицу времени и стимулировать рождаемость.

Спаривание естественным путем спасает от замерзания! Да здравствует спаривание! Эти жизнеутверждающие речовки нам кричали дикторы на весенне-осенних демонстрациях, и мы громко отвечали: «Ура!».

Таким образом вечная мерзлота стимулировала наше размножение и свое могущество.

Я любил мою дочь, хотя не был уверен, что стал причиной ее рождения. С самого начала я любил ее шелковистую кожу, насыщенную бархатной негой, курлыканье губ, рождающих первое слово, тонкие ручки, обнимающие мою шею. Я обожал ее и тогда, когда удлинились ножки, а взгляд засверкал веселым кокетством, рыжей волной вскипели волосы, обрамляя прекрасно-гибельный для мужчин овал лица. Я обожал смотреть на нее, когда под тонким покровом вспухли маленькие холмики грудей и породили в ней наивную стыдливость одновременно с первыми признаками женской наглости.

Ледяная глыба куда-то плыла, а мне было плевать на ее всемирно-историческое значение. Я заключил с мерзлотой пакт о ненападении. Она хотела, чтоб я ее любил, – я ее любил. Она призывала меня размножаться – я размножался. За это она кормила меня, регулярно снабжала падалью птицы и корнями съедобной травы. Глыба уверяла меня, что будет жить вечно, вечно плыть в мое светлое будущее. А потом вдруг издала неприличный звук – и вся растаяла, оставив на поверхности моря грязное серо-коричневое пятно и кое-что из древних архитектурных ансамблей. Ветер, который пьяные поэты тут же назвали ветром перемен, прибил нас к какому-то берегу. Мы вытаращили глаза, оглядываясь: что, где, когда? И прочитали в газетах: «Все. Не будет больше бесплатной птичьей падали и дешевых съедобных кореньев. Жрать будете друг друга. Аминь».

Хорошенькое дело – жрать самих себя. А кто будет первым? Их было много, первых. Самого-самого первого я не помню. То ли застрелился из охотничьего ружья, то ли умер от инфаркта – когда его начали переваривать. Я не был знаком с ним лично, иногда видел на тусовках; когда услышал про выстрел из охотничьего ружья, смутно припомнил молодое «гениальное» лицо. Тогда же возник термин: «Не вписался». Что интересно – «гениальные» пошли в расход первыми. Они много о себе думали и дрались в одиночку. А вот ласковые бесцветные опарыши начали сбиваться в стаи, душить и поедать одиночек, строить новый порядок и, непродолжительное время спустя, создали вместо ледника обитаемую лагуну с запахом дачного отхожего места. Жить стало противно, но весело.

Где был я? Нигде. Я ненавидел всех: и наглых борцов «за», и бесцветных борцов «против», я просто хотел жить. И я выжил, потому что придумал формулу выживания. Вот она: «Ничего не хотеть, ни в чем не участвовать».