Шамиль Идиатуллин - Rucciя

– И какова минимальная боевая доза? – спросил Борисов после паузы.

– Мышкин глаз, – сказал Обращиков и показал на краешке ногтя. – Миллимиллиграмм. Полвдоха или кубик на миллион литров воды. Или там крови.

– И что, получается, мы никогда не узнаем, кто Магдиева вальнул? – с тихой яростью, но не отрывая глаз от ладоней, спросил Борисов. – С арабами перетер, пернул у него в кабинете, или в чай брызнул на каком-нибудь банкете пятнадцать лет назад, и теперь хрен отыщешь?

– Да нет, Роман Юрьевич, – мягко сказал Обращиков. – Не так все запущено. Не вечно же этот кязый мог по организму гонять. У него период естественного распада и вывода все-таки был. Полгода. Так что можно этот вопрос пробить.

И потом, арабы тут ни при чем. Ни фига они не получили ни кязыя, ни гурию. Андропов как узнал, что вояки этой штукой разжились, пошел к Брежневу и устроил тихий, в своей манере, скандал. Мы, говорит, совсем рехнулись, что ли? Даже если оставить в стороне вопрос истерики, которую поднимет мировой империализм после первого применения нового ОВ. А истерика будет беспредельная – ни одна же зараза не поверит, что арабы сами смогли такую штуку склепать. Тем более, что с Насера станется в центральный водопровод Тель-Авива кязыя булькнуть.

Так вот, сказал Юрий Владимирыч, мы что, всерьез считаем, что самый пьющий народ на земле – евреи? И что эта штука будет всегда направлена только против мирового сионизма? И понимая это, мы своими руками отдаем в чужие руки смертельное оружие, которое истребит родимые пятна царизма вместе со здоровым рабоче-крестьянским телом?

Брежнев, говорят, пошутил по поводу того, что сам-то Андропов жив останется – у него уже совсем худо с почками было, он на минералочке сидел. Но струхнул Ильич здорово – потому что тогда еще не дурак был, по всем вопросам, в том числе выпить. Ну и запретил это дело. Остались опытные образцы, осталась засекреченная технология. ОбщехимВНИИ, правда, прикрыли, но казанский институт тоже остался. Так что найти человека – почти как два пальца.

– Ну так ищите, – раздраженно сказал Борисов.

Обращиков с откровенной обидой повернулся к Придорогину. Тот отошел от окна, опять сел напротив Борисова и мягко сказал:

– Рома. Дядя Вася три недели носом бетон рыл, всю Москву и пол-Казани на копчик поставил и крутиться так заставил. Ему спасибо сказать надо…

– Спасибо, Василий Ефимович, – сказал Борисов. – Когда я могу ждать от вас имя, а лучше человека, который это сделал?

– Рома, у нас выборы через неделю… – напомнил Придорогин.

Борисов, прижав руку к груди, нервно оборвал его:

– Олег Игоревич, я тебя умоляю. Выборы сделаны, за меня сейчас семьдесят процентов как за победителя америкосов проголосуют и еще восемьдесят – как за уничтожителя Магдиева. Если бы какая-нибудь тварь докопалась, что он был мой друг, еще бы процентов шестьдесят сверху получилось бы – за то, что не побоялся друга ради Родины замочить.

– Рома…

– Пятьдесят лет Рома почти! Олег, я же не протестую – тем более, толку нет. Да, я убил, да, такой я коварный и беспощадный. Я никого разубеждать не буду. Тем более, я ему чуть ли не силой эту хрень в горло залил. – Тут Борисов закричал, хлопая по столу: – Мне! Нужна! Эта! Сука!!!

Растер заалевшие ладони в невыносимой тишине и спросил:

– Когда, Василий Ефимович?

– В течение месяца, Роман Юрьевич, – мгновенно ответил Обращиков.

– Спасибо. Я буду ждать. Простите за… вот… несдержанность. Приятно было познакомиться с вами.

Обращиков неловко вскочил и поспешил откланяться. Когда за ним затворилась дверь, Борисов спросил:

– Олег, я все неправильно делаю?

Придорогин промолчал.

– Олег, он мой друг был. Понимаешь?

– Рома, – сказал Придорогин. – Смотри. Я три года президентом был. И чем все кончилось? Война, вторжение, бюджет как корзинка для мусора – дырявый и бумаги сыпятся. Ты третий месяц и. о. И все наоборот. На хрена ты у меня совета спрашиваешь?

– Олег, ладно тебе. Покамест я ничего самостоятельно-то не сделал.

– Успеешь.

– Успею. Кстати. Ефимыч твой – надежный дядек?

– С оговорками, конечно… В принципе, да, – насторожившись, сказал Придорогин.

– И урода этого мне найдет?

– Не сомневайся.

– Хорошо. Просьба такая. Ты попроси его кязыя или там гурию эту поднакопить.

– Зачем? – удивился Придорогин.

– Да есть один старый должок, – неохотно объяснил Борисов. – Не мой, Танчиков. Он товарищу одному кое-что обещал, а сделать не успел. А я как раз через месячишко в Вашингтон еду.

– О господи, – сказал Придорогин.

– Вот и посмотрим, правда, что ли, он перестал беседовать с мистером Уокером и беседует только с господом богом. Просто интересно. Тебе разве неинтересно?

– О господи, – повторил Придорогин.

В нескольких километрах от них в сторону Москвы мчалась «Волга», на заднем сидении которой размышлял, уставившись в окно, Обращиков. Добравшись до кабинета, он вытянул из кармана плаща, висевшего в углу на казенной растопырке, блокнотик, полистал его и, не садясь, набрал длинный номер на одном из украшавших тумбочку при столе дисковом аппарате.

– Володя? Здравствуй, родной. Это такой Василь Ефимыч беспокоит. Ага. Здоров, слава богу. А ты? Вот и чудненько. Посоветоваться хочу по маленькому поводу. Мы человечка ищем, знакомого твоего, Гильфанов фамилия. Он нам здорово помочь в одном деле может. Не подскажешь, где его лучше поискать?

Казань.

12 сентября

Занятия в этом году начнутся поздно, 15 сентября. Мама здорово переживала, говорила, что мы все отстанем и будем двоечниками. А я сначала обрадовался, что каникулы такие длинные, и без войны, так что не придется больше никуда уезжать, а можно будет гулять где хочешь. Но гулять было скучно, потому что большинство знакомых пацанов не приехали с каникул, а дома было грустно, потому что мама с папой были все время грустные. Мне, правда, виду не показывали, наоборот, постоянно шутили и улыбались. Но я услышал однажды, когда с улицы пришел, а они еще об этом не знали, как мама сказала:

– Айрат, ты-то в чем виноват?

– А в том, что полез не свое дело. Сказано же: делай, что должен, и будь, что будет. А я попер делать то, что не должен. Демиург хренов. И кто виноват, получается?

Тут они меня увидели и снова принялись улыбаться. А я потом у Галии пытался узнать, про что папа с мамой говорили, но она глупости только какие-то болтает, а толку от нее не добьешься.

Зато теперь все делается лучше. Папа стал по правде спокойным и веселым, как раньше, и снова начал ходить на работу. Хотя и сказал мне, что работать будет в другой газете, которую сам сделает, и которая будет правильной и честной. Это, по-моему, глупости: как может один человек газету сделать, она же в типографии печатается. Но спорить с папой не стал, а то он опять расстроится.