Иван Петров - Нарги. Социальная утопия

– Алексей.

– А это Архип. – Женщина потрепала малыша по голове и попыталась улыбнуться, но у нее не получилось.

– Архип Алексеевич. – Выдавил из себя мужчина.

– Я поняла это. – Глаза женщины заблестели. – Нас предупредили о встрече. Всегда приходите к нам в дом.

– Спасибо. Я не приду. Спасибо вам за семью.

Мальчик не понял их разговора. Он старательно укреплял вторую свечу. Архип был горд доверием матери и незнакомого дяди. Радость светилась на его лице. Он был по-детски по-настоящему счастлив. Женщина молча плакала, и ее слезы сбегали под белые завязки платка. Они все текли и текли, даже когда Алексей с матерью вышли из церкви и скрылись в салоне казенного микроавтобуса, который им выделил военкомат вместе с водителем-срочником.

Свет в домах нарги таял день ото дня. К вечеру все меньше окон оживало яичными желтками. Тепло уходило из камня кварталов. Семьи покидали город. Они уносили с собой и улыбки, которые делали их лица еще шире и заставляли улыбаться многих людей вокруг, пусть чаще про себя, пусть с ухмылкой, порой с издевкой, но все же с видимой радостью от превосходства над этими наивными нерусскими людьми.

Расправленные плечи москвичей опускались, спины сутулились, скорлупа великодержавности треснула, и гордость, подобно песку, струилась из нее в пустое пространство улиц, где холодный ветер поднимал бытовой мусор и подвешивал его стоп-кадром в сером непроницаемом воздухе.

Нарги покидали чужую родину, забирая во чреве ее детей. Город как бы вдруг проредел, и кто остался в нем, чувствовал себя обворованным, обманутым в ожиданиях. Поезда ползли к югу и на восток, к теплу, к солнцу. С каждым километром пассажиры чувствовали все сильнее и сильнее притяжение родины, и любовь ее могучим горным потоком заполняла переполненные вагоны, вытесняя из сердец обиду, очищая их для новой жизни.

Алексей успел к поезду как раз за десять минут до отправления. Суматохи уже не было. Нарги заняли все свободные места. Никто их не провожал. Перрон был необычно пустынным.

Через стекло он встретился взглядом с Наргиз, и она его узнала. Ее глаза вспыхнули и широко распахнулись. Она что-то крикнула в лицо мужу и с ребенком выбежала из вагона. Гаджи последовал за ней.

– Леша, ты жив? Леша, ты жив! – Она улыбалась и плакала одновременно, ее губы и веки тряслись. Муж забрал у нее мальчика, и теперь она стояла с опущенными в растерянности руками, не решаясь обнять отца своего ребенка и не понимая, что делать дальше.

– Это Расул, ваш сын, – сказал Гаджи. – Хороший мальчик, мы его очень любим.

Алексей поцеловал ребенка в пунцовую щечку. Они посмотрели друг на друга одинаковыми голубыми глазами. Расул не испугался незнакомого человека, а, напротив, широко ему улыбнулся, потом сильно и звонко рассмеялся – первый раз в своей жизни. Грусть покинула лица взрослых, и они подхватили задорный детский смех. Потом Наргиз достала из кармана блокнотик и тщательно что-то написала, затем сложила листок вчетверо и передала его Алексею.

– Тут адрес, тут телефон, тут мы, – сказала женщина.

Через три минуты поезд удалялся прочь от московского вокзала, к другой жизни, а двое на перроне еще долго стояли и смотрели ему вслед.

Дома Алексей развернул записку Наргизы, чтобы положить ее под стекло письменного стола. Там было всего три слова:

«Я тебя люблю!»

Поздняя осень листала страницы календаря. Табачный дым слоился по комнате и казался продолжением низких туч за окном. В ноутбуке батарея села еще несколько месяцев назад, и теперь он пылился под столом, как ненужная вещь вместе с пустыми пакетами из-под пива. Как и другие жители города, Алексей третий день не выходил на улицу. Он в который раз смотрел телевизор, упорно надеясь, что злодей Ротбарт в конце балета не закроет экран беспросветно и окончательно своими черными крыльями. Но тот каждый раз гас снова и снова под прекрасную музыку Петра Ильича Чайковского.