Эден Лернер - Город на холме

− Ты пойдешь не одна. Там целая группа идет, все вооруженные, чего ты боишься?

− Но без тебя…

− Без меня. Тебе надо поменьше волноваться о том, что люди подумают.

− Шрага, мы живем в общине. Если ты хотел анонимности большого города, то надо было селиться в Тель-Авиве.

Я встал и грохнул об угол стола кружку с надписью Six Flags San Antonio. Как она смеет напоминать мне, что у меня не хватило денег на большее, чем квартира на территориях. Жили бы мы все равно здесь, это не вопрос денег. Но она могла бы быть тактичнее. Я услышал, как из прихожей она зовет Реувена по-русски, как закрылась за ними входная дверь. Реувену обещали трещотки, карнавал и кучу сладостей, и он оделся без обычного бенефиса. Совершенно невозможный стал, ему обязательно всех построить и всеми командовать. Ну и я не лучше. Сейчас догнал бы и извинился. Все, опоздал. Куда я сопливую Офиру дену?

Пока Офира спала, я занялся кухней – холодильник, плита, в последнюю очередь пол. Размеренные движения успокаивали, я понял, что правильно сделал, что остался дома. Испортил бы людям праздник одним своим видом, зачем? Просто у нас с Малкой разные темпераменты. Мне достаточно ее и нескольких близких друзей, и одиночество меня совсем не угнетает. А ей обязательно нужно быть в обществе, встречать и узнавать новых людей, это ее подпитка, иначе она завянет. Пусть ходит. Все равно ко мне придет. В комнату близнецов я даже заглядывать не стал, не хотел наживать себе инфаркт. Такое впечатление, что им не было известно назначение книжных полок и шкафов для одежды, потому что все кучами валялось на полу. Дальше передо мной встала дилемма – пылесосить в салоне, пока Офира спит, или когда проснется. Дело в том, что наше младшее чудо ужасно боялось пылесоса. Стоило Малке его завести – плач на всю Кирьят-Арбу. Ладно, не могу я видеть, как она со страху плачет. Мальчик бы у меня конечно стоял и смотрел на пылесос, иначе что из него вырастет. Но девочку так переламывать нельзя, иначе получится в лучшем случае Розмари Коэн, да будет память ее благословенна. Очень хороший человек и очень несчастный. Я развернул пылесос и увидел, что Офира давно уже не спит, а сидит на полу с пальцем во рту и с интересом за мной наблюдает. Никаких слез и криков. Ну да, папа заведомо круче пылесоса, чего бояться.

Я быстро закончил с ковром и занялся ребенком. Искупались, поели, постригли ногти, закапали в нос капли. На стадии капель Офира перестала мне улыбаться таинственными улыбками Моны Лизы и заявила свой протест. Но даже протест в ее исполнении был тихим и очаровательным. Они унаследовали от нас каждый свое. Реувен – мою склонность руководить и Малкину − кричать. Офира – мою молчаливость и Малкино обаяние. Жалко, что больше у нас детей не будет, интересно смотреть, какие они выходят. Потом я сделал то, что делают все нерадивые отцы. Вместо того, чтобы заняться с ребенком чем-нибудь развивающим, я отнес ее в нашу спальню, положил рядом с собой на кровать и включил компьютер. Обычно люди смотрят спорт или новости, но я хотел расслабиться и включил выступления корейского, естественно, женского, танцевального ансамбля. Все там было сугубо невинно, именно так, как я хотел. Просто любовался их движениями и удивлялся как можно одновременно петь, танцевать и улыбаться. Восточноазиатские женщины − это просто совершенство. Придет моя, живая, скажет мне, что посуду бить не обязательно и что таким асоциальным личностям, как я, надо жить в караване на курьих ножках. И глаза при этом будут нэсуот аль баала [265]. Я не понимаю, как можно подтрунивать над человеком и при этом с обожанием на него смотреть. Не понимаю, но все равно приятно. Офира на какой-то момент перестала по мне лазить, уставилась в компьютер и восхищенно закричала:

− Има!

Вот тебе звоночек. Твой ребенок уже путает родную мать с посторонними тетками. Нет, пора завязывать с этим делом. Я же не за экзотику люблю Малку. А Офира в своем репертуаре. Знает, может быть, десять слов на обоих языках, но четко понимает, с кем на каком языке говорить. Это тебе не Реувен, у которого русский и иврит идут потоком, а поймут его или нет, это, как он считает, не его проблема. Я захлопнул компьютер. Ну чем развлечь эту мелочь? Или пусть сама себя развлекает?

Раздался звонок в дверь. Плакало мое уединение, сейчас по квартирам начнет бегать ребятня с мишлоах манот [266]. И не открыть дверь нельзя. Именно так я заработал первые свои деньги, именно это было одним из самых светлых моих детских воспоминаний, а было их очень немного. С Офирой на руках я вышел в прихожую и, не поглядев в глазок, открыл дверь. На пороге моего дома стоял, ни много, ни мало, командующий хевронским военным округом в сопровождении двух офицеров.

− Где она? − не слишком вежливо спросил я. Меня охватила такая же паника, как пять лет назад, когда я решил, что Натан заперся в туалете и режет себе вены. Такая же, только в сто раз сильнее.

− Кто? – удивился полковник.

− Моя жена.

Люди переглянулись.

− Мы не знаем, где твоя жена. Мы надеялись найти ее здесь.

− Заходите, – я отступил от двери и жестом пригласил их войти. Не разговаривать же через порог.

Мы сели в салоне, а я соображал, зачем они, собственно, сюда явились, причем явно не по мою душу. Что Малка могла натворить? Накричала на кого-нибудь из иностранцев? Но эти вещи в ведении полиции, а не армии. Зачем нигде не военнообязанная Малка им понадобилась?

− Ты следишь за новостями? – спросил командующий.

− По радио, каждое утро, по дороге на работу. А что?

− Тебе имя Валид Иссам Кобейри ничего не говорит?

− Это который голодовку объявил?

− Он, сердечный, – усмехнулся один из офицеров. – Уже два месяца голодает.

− Чего он хочет?

− Чтобы его отпустили и извинились. Он из тех, что организовывает убийства, а не исполняет непосредственно. Потому и зацепить его трудно. Те непосредственные исполнители, которых мы раскололи, никогда не выступят в открытую. Вот и получается, что доказательств куча, а предъявить в суде нечего.

Теперь я начал вспоминать. Надо отдать арабам справедливость, этот пропагандистский спектакль им удался. Узник совести, голодающий за решеткой израильской тюрьмы. Предъявите мне обвинение или отпустите. На Израиль отовсюду сыпались окрики и выражения обеспокоенности. Если где-то у приемников сидят инопланетяне и прослушивают нас, у них, наверное, сложилось впечатление, что нет на планете Земля более гонимого существа, чем Валид Иссам Кобейри.

− Хорошо, но причем тут моя жена?

Все трое обменялись обеспокоенными взглядами.

− Мы конфисковали его коллекцию дисков. Я уже блевать больше не могу, но я должен все просмотреть. На одном диске он пытает женщину, похожую на твою жену, и обращается к ней на иврите. Это возможно?