Александр Котляр - Берлога солнца (сборник)

Махбенсах высверлил в нёбе дыру и всадил в неё имплант.

– Ну вот и всё, можете идти, только подпишите вот здесь.

– Что не возражаю против летального исхода? – Гера придвинул исписанный мелкими ивритскими буквами листок.

– Да нет, это на оплату. Вы хотите на платежи разбить или одним?

– Одним. – Он подписал документ и вышел из кабинета.

В отличие от жабры, имплант прижился хорошо, но прочему-то стал передвигаться в сторону горла и вскоре закрыл вход в пищевод. На нём застревали куски проглатываемой пищи. Стало очевидно, что имплант надо удалять, но идти к Махбенсаху Гере не хотелось, и он решился на переход из Клалита в больничную кассу Маккаби [2]. Заполнил анкету о вступлении и протянул её скучающей девушке.

– Вы не хотите поучаствовать в проекте «Еврей-птица»? – спросила она.

Гера вспомнил, что девичья фамилия его матери – Ципципер, и…

Но это уже совсем другая история.

С детства люблю себя оперировать. Если в пятку вдруг гвоздь вошёл или кусок стекла, то – бритвой с вожделением мазохиста, из глубокого разреза окровавленными пальцами. Вскрытие конечностей в нестерильных условиях по большей части не приводит к летальному исходу. Совсем иначе обстоит с удалением опухолей, расположенных в области головы.

Я давил фурункул двумя руками, протыкал ноздрю нестерильной иглой, подрезал кожу ржавой бритвой. Но фурункул умело выскальзывал из-под пальцев.

– У тебя правую половину лица раздуло, как при свинке, – озабоченно сказала мама. – Давай на два этажа спустимся, пусть тебя Лера посмотрит.

Я не хожу к врачам даже в критических ситуациях, и организм привык побеждать недуг без вмешательства извне. Но объяснять это маме бесполезно, и уже через десять минут соседка, известный отоларинголог, разглядывала мой фурункул через металлическую трубку, вставленную в ноздрю.

– Ну как, жить буду? – бодро пошутил я.

– Если прямо сейчас не поедешь в Первую Градскую, то вряд ли, – ответила она без тени улыбки. – До утра не доживёшь.

Шутки медиков часто сбивают с толку, но по выражению её лица было понятно, что ехать надо. Частник быстро довёз меня до приёмного покоя больницы. Полутёмный зал с каменным полом напоминал морг. На передвижной никелированной кровати неподвижно лежала полная женщина в пальто, на полу под ней распласталась оттаявшая курица в целлофане.

– Сбила машина, наповал, не дышит, – спокойно сказал человек в белом халате. – А ты что, сын убитой?

– Нет, она мне никто, – я показал пальцем на курицу. – Я сюда из-за прыща. Вот, раздуло рожу как свинкой. Мне, наверное, лучше утром в поликлинику…

– Давай осмотрю тебя, раз уж приехал, – предложил человек в халате.

Я взгромоздился на хирургическое кресло, он долго вглядывался в мою ноздрю через увеличительное стекло, потом поднял телефонную трубку:

– Скорую к третьему, срочно!

– Кому скорую? – не понял я.

– Тебе. Операцию надо делать, до утра не дотянешь. Скорая тебя в травматологию отвезёт.

– Полночь уже, может, утром?

– Утром будешь как эта, с курицей.

«Сговорились они, что ли, – и соседка, и этот в халате?» – расстроился я.

Тем временем подъехала скорая. В кабинет влетел санитар-перевозчик:

– Этого везти?

– Да, и скажи Коновалову, чтобы резал немедленно, а не когда проспится.

Мы вышли на улицу и сели в машину. На заднем сиденье ждали две женщины. Одна несуразно поджимала правую ногу, другая грустно смотрела хронически больными глазами. Вскоре перевозчик остановил машину, высадил женщин и, повернувшись ко мне, загадочно улыбнулся:

– А тебя в травматологию, к Коновалову.

– Почему вы улыбаетесь? – спросил я, предчувствуя скорую встречу с нехорошим.

– А что мне, каждому сострадать? Хотя твой случай особый – встреча в тихий час с Коноваловым ничего хорошего не предвещает.

– При чём здесь тихий час? Это же не пионерский лагерь.

– Тихий час – это когда в травматологии тихо. Травмированных под утро подвозят. Сейчас они ещё пьют в кабаках, танцуют, девчонок лапают. А через каких-нибудь пять часов – с черепно-мозговыми под скальпелем Коновалова. Жизнь – непредсказуемая штука, мы лишь куклы-марионетки на ниточках.

И перевозчик хрипло запел:

– Выходи, приехали. Дверь в корпус закрыта, так что ори, бейся как бабочка о стекло.

Санитар-философ нажал на газ, оставив меня перед дверью тёмного окнами здания.

Входная дверь и вправду была закрыта. Я скрёбся в неё застенчивым интеллигентом, стучал возмущённым пролетарием – дверь не открывалась.

Во мне вскипела волна протеста: «Получают по двойному тарифу за ночное дежурство, а сами спят. А может, и не поодиночке спят, скрипят пружинами больничных коек… Вот из вредности не умру перед дверями!» И я заорал сиреной:

– Пожар! Надеть кислородные маски! Срочная эвакуация!

Призыв был услышан, в дверях призраком возник испуганный маленький человек в несвежем халате на скорые плечи:

– Где горит?

– Внутри меня горит! Меня оперировать надо срочно, до утра могу не дожить.

– Ну и не доживай, вас тут таких знаешь сколько? Что мне теперь – личную жизнь под каблук спускать? – и он посмотрел на носки своих неотгуталиненных ботинок.

– Личная жизнь неотделима от общественной и связана с ней узами причинно-следственных связей, – значимо изрёк я.

– Красиво сказано, – одобрил человек в халате. – Жалко будет, если такой животочащий источник разума заглохнет. Орган-то какой вырезать будем?

– Да вот, прыщ. – Я шестым чувством определил в маленьком человеке Коновалова.

Он посадил меня на стул, отогнул край ноздри пинцетом и посветил в нос фонариком.

– Так у тебя абсцесс, в кровь зараза пошла. Если сейчас не почистить, утром будешь в морге новеньким. Ты про гангрену слышал? Так вот у тебя она самая – гангрена прыща. Ничего, у нас с этими гангренами разговор короткий. Вчера вон мужику ступню по самую голень срезали… И твою гангрену ликвидируем, оттяпаем по шейные позвонки, декапитация, гильотина, – и он мелко задрожал подбородком от смеха.

«Тупицы, почему кругом одни тупицы – и перевозчик, и этот?» – я посмотрел на Коновалова, хлюпая абсцессной ноздрёй.

– Ты к боли как, восприимчив? – вдруг спросил Коновалов.

– К чьей боли? – не понял я.

– Ясно, что к своей, чужой только канонизированные мучаются. Резать я тебя буду в чувствительной зоне, там ткань прошита нервами, и каждое движение моего скальпеля будет отзываться в тебе муками, – и Коновалов для убедительности покрутил перед моим носом скальпелем со следами засохшей крови.