Александр Котляр - Берлога солнца (сборник)

Я повернул голову в марле и увидел его, невысокого человека лет пятидесяти. Он подошел к койке:

– Вас Коновалов чуть не потерял.

– Как это? Я не иголка, чтобы меня терять!

– Это жаргон у нас такой. Если умирает оперируемый, то его после операции не находят живым, понимаете?

– Доходчиво объясняешь, зовут-то тебя как? – спросил я, пытаясь подсунуть Рукосуеву руку для пожатия.

– Люда, вы что ему с глюкозой вводите – люминал или фенобарбитал? – нахмурился тот.

– Что вы, Владимир Семёнович, только глюкозу!

Может, это он от боли неадекватный? Или с рождения….

– Выходит, Вовка ты, Вован. А я – Саня, давай знакомиться, – и я повторно выставил из-под одеяла правую руку с всунутой в неё иглой.

– Да, меня зовут Владимиром, Владимиром Семёновичем. Но руку я вам жать не буду. И не из брезгливости или неуважения, просто у вас игла из вены выпасть может.

Рукосуев проворно снял с моей головы небрежно накрученные Коноваловым бинты:

– Алкоголик, ничего по-человечески сделать не может.

– Это вы про Коновалова? – встрял я в беседу. – Мне тоже показалось, что он был неаккуратен – скальпель не простерилизовал, пытался тупым краем фурункул вскрыть. Как вы справедливо заметили, это удивительно, что он меня не потерял.

– Да замолчите же вы наконец, – раздражённо сказал Рукосуев и повернулся к сестре: – Завтра утром повторная операция. А сейчас уколы пенициллина, семь раз в день. – Он размашистым шагом пошёл к двери, за ним мелко засеменила Люда.

– Даже не попрощался, – недовольно проворчал я.

– Да они всегда так, никакого уважения к пациентам, – поддержал сосед по капельнице, полноватый мужчина с помятым временем лицом. – А ты где служил?

– Нигде, у меня в универе военная кафедра была, выдали офицерские корочки, и всё.

– Так ты жизни настоящей не видел! Вот я когда прапором, время было – золотой век. А тебе, выходит, и вспомнить нечего. Зарплату-то хоть хорошую платят?

– Гроши, но мне на кусок колбаски, хлебушка ломоть и стакан портвешка хватает.

– Не грусти, давай знакомиться, – сосед приветливо качнул капельницей. – Я Мудрецов Виктор, можно Витя. А ты, я слышал, Саша? Моего капитана тоже Сашей звали. Знаешь, как мы с ним на пару к дояркам в увольнительную ходили? На них как на перине, и молоко парное. А у тебя как с этим, Сань?

Жизнь пока не опускала меня на пахнущую молоком и навозом дородную женщину, и я честно признался:

– Да студентки по большей части. Была, правда, одна с фабрики кондитерской, конфеты носила с орехами, а так… даже вспомнить нечего.

– Не расстраивайся, будут ещё и у тебя настоящие. А интеллигентки эти, они носом только вертеть мастерицы, а сделать мужика счастливым не умеют.

– Да, надо идти в народ. Вот отключат от капельницы, оживу и… поеду в совхоз, – пообещал я.

– И правильно, – поддержал Мудрецов, – в совхозе – жизнь.

– Мальчики, на бочок все быстренько, – весело сказала новая медсестричка с безликим лицом, – трусики, раз-два, приспустили.

Мудрецов подобострастно задрожал исколотыми ягодицами:

– Наташенька, может, вы меня в правую, а то я на левом боку уже спать не могу.

– Можно и в правую, – согласилась Наташа и вонзила в Мудрецова шприц.

Я повернулся на живот и уснул. Похоже, Люда всё-таки добавила в капельницу фенобарбитал. Во сне мне явился Рукосуев, окровавленной рукой заносящий грязный скальпель над моим телом: «Глупости болтает, хамовит, называет неуважительно – без отчества, зарежу!». – «Нет… не убивай, жить хочу…» – закричал я… и проснулся.

Рядом с койкой стояла Люда.

– Пора вставать, будем к операции готовиться.

– А может, без клизмы обойдёмся? – я с надеждой посмотрел в голубые, как гжель, глаза.

– Конечно, без, – засмеялась Люда, – вам же не седалищный нерв вырезать будут.

Засмеялся и Мудрецов. В его армейскую бытность если смеялся один, то смеялся весь взвод.

Путаясь в трубке от капельницы, я неуклюже забрался на передвижную койку, и мы поехали по длинному больничному коридору. В голове проносились сцены из сна. «Зарежет, точно зарежет», – подумал я.

Рукосуев уже готовился, протирал зачехлённые резиновыми перчатками руки палача, пылил тальком, жонглировал скальпелем и что-то радостно напевал себе под нос.

– Я вас во сне видел, – сообщил я, вкатываясь в операционную.

Рукосуев перестал играть со скальпелем:

– Меня?

– Да, вас.

– И чем я у вас там во сне занимался?

– Вы меня убивали, убивали хладнокровно и умышленно. Кстати, я написал письмо в прокуратуру и передал его надёжному человеку. Если вы меня потеряете, то… ну, в общем, в ваших интересах сохранить мне жизнь. Мы теперь к одной капельнице подколоты, – и я истерически засмеялся.

– Быстрее надевайте на него маску, – поторопил Рукосуев медсестру.

Сладкий вкус эфира, лёгкость. Я мысленно попрощался с Мудрецовым, с сестричками, с видом Ленинского проспекта из окна, с вкусным запахом её волос. Тьма и – опять свет… Значит, поверил про письмо! Стали возвращаться рефлексы, покалывала подмятая рука. Плечо почувствовало чьё-то лёгкое прикосновение. Кожа подушечек пальцев нежная… Люся? Я открыл глаза. Надо мной стоял Рукосуев.

– Вы пришли за письмом? – спросил я.

Рукосуев махнул рукой и не ответил.

Повторная операция оказалась успешной. Муть уходила, просачиваясь жёлтым потом в больничный матрас. Пенициллином кололи всё реже и вскоре разрешили выходить во двор.

По двору в больничных халатах бродили черепно-мозговые женщины. За металлической загородкой шумел Ленинский. От нечего делать я рвал на мелкие кусочки кленовый листок. В воздухе пахло талой весной, хотелось выпить водки и проснуться не рядом с Мудрецовым. Ко мне подошла бледная девушка в больничном халате.

– Вот, лист рву, – я подвинулся на край скамейки.

– Вижу. – Она села рядом.

– А почему у вас на лице нет швов и шрамов, как у всех здесь?

– Я не из травмотделения, я из почечного.

– А-а-а, вам проще, внутренние органы скрыты от взглядов.

– Мне не проще, тот мир для меня отрезан навсегда, – она показала глазами на проспект.

За частоколом из металлических пик по тротуару шли люди и улыбались весне, не замечая теней в больничных халатах.

Счастье и безысходность, исполнение желаний и смертельная болезнь. И кажется – стоит только надеть короткую юбчонку, подвести глаза, и ты там – за пределами огороженной металлическими пиками Первой Градской.

Я посмотрел на девушку:

– Давайте в карты сыграем, в дурака?

– Я не играю в карты, так и не научилась, – она грустно улыбнулась.

– Я научу, это совсем несложно. А хотите – в очко?

Я принёс колоду. Мы играли часа два. Я не переставая говорил глупости, она смеялась.