Владислав Кетат - Дети иллюзий

– Не ревную я, просто…

– Не желаешь делиться теоретически возможными лаврами? – не даёт она мне опомниться. – Хочешь захапать всё себе: цветы, овации, восторги поклонниц…

Мне становится смешно от самого себя. Татьяна, конечно, преувеличивает, но, по сути, она права: я действительно ревнивец и собственник. Надо идти на мировую, другого не остаётся.

– Ладно, убедила, – говорю я после примирительного поцелуя, – давай пригласим Панка Петрова и Дона Москито. Только не кажется ли тебе, что ты делишь шкуру неубитого зрителя?

– Главное, чтобы она не оказалась шкурой убитого драматурга, – усмехается Татьяна. – Пойдём, Отелло…

Всё, что мне было известно о профессии натурщика до знакомства с Настей, ограничивалось информацией, полученной из советского полицейского боевика «Лекарство против страха», где этот вид деятельности позиционировался как ущербный и недостойный высокого звания советского гражданина. За это же говорили и приведённые там же расценки (кажется, девяносто копеек в час).

Мне Настя не платит и этого.

Оказывается, это очень непросто: стоять совершенно неподвижно на протяжении долгого времени, особенно в неудобных позах. А другие Настю почему-то не интересуют. Сегодня, например, по её воле я изображаю огорчённого геморроем роденовского мыслителя, то есть сижу почти как он, только без опоры под задницей. Голова моя развёрнута относительно тела вбок, а свободная от её поддержания рука прикрывает свободно висящие чресла. В этой милой позе я нахожусь уже минут сорок, и ноги мои затекли неправдоподобно. В качестве успокоительного средства и для отвлечения моего внимания на полу, так чтобы я видел, лежит книга «Импрессионисты», раскрытая на Климте.

– Ты ещё стесняешься своего тела? – спрашивает Настя, выглянув из-за холста.

– После вчерашней позы проштрафившегося подчинённого я уже ничего не стесняюсь, – отвечаю я. – Можно ноги выпрямить? Я их почти не чувствую.

Настя подходит ко мне и немного поворачивает влево мою голову.

– Потерпи ещё чуть-чуть, сейчас выпрямишь. А ту позу, в которой ты вчера стоял, интеллигентные люди называют позой кучера.

– Хорошо, пусть будет кучера, – соглашаюсь я, – а вот чтобы понять, что я чувствую, надо просто немного побыть на моём месте. Не желаешь?

– Не-а.

– Что так? Стесняешься своего тела?

Грязной, как всё свиньи Ивановской области, тряпкой Настя вытирает ворс толстой кисточки.

– Бабушка говорит, что возраст женщины делится на два основных этапа: «хочется раздеться» и «хочется прикрыться».

– Надо полагать, тебе хочется первого?

– Хочется, но не сейчас.

– Знаешь, я это слышу целых три месяца.

Моя мучительница отходит от мольберта.

– Знаете ли вы, что борьба рыцаря с драконом за принцессу, – говорит она ласково, – на самом деле означает борьбу первого с собственной плотью. Именно укрощение плоти, усмирение животных порывов до того момента, пока принцесса не предложит себя сама, и есть воспетый многими авторами поединок. Настоящий и единственный дракон у вас в штанах, сэр. Крепитесь.

Вот и все объяснения. Мы вместе уже три месяца, но дальше поцелуев и пуританских объятий сквозь одежду дело не идёт. Мне бы надо беситься, но я почему-то спокоен. Меня это даже немного заводит.

– Ладно, не будем о грустном, – устало говорю я, – лучше расскажи, зачем я сижу в этой нелепой позе, и что ты сейчас делаешь?

Настя снова исчезает за мольбертом, но только за тем, чтобы появиться вновь с неправдоподобно длинной кисточкой в руке.

– Как и все художники – ищу красоту в окружающем меня мире.

– А мир, значит, это я?

– Сейчас да, – кивает Настя. – Хотя, красоты в твоём теле…

– Я сейчас обижусь и уйду, – бурчу я, – прямо так. То-то бабуля обрадуется.

– Шучу! – улыбается Настя. – Красота есть везде. Задача художника – во что бы то ни стало найти её и запечатлеть на холсте.

– Что ж, удачных тебе поисков…

Настя делает несколько размашистых движений кистью.

– Кстати, Климт с очень большой неохотой писал мужчин, – говорит она, кивая на книгу. – Думаю, он относился к мужскому телу исключительно как к декорации, в которую необходимо вписать тело женское. А я вот так и не решила для себя, что мне нравится больше – мужское или женское. Всё оттого, что мне не удаётся посмотреть на обнажённую натуру беспристрастно, с бесполой, чисто эстетической точки зрения. Красота форм и линий, сам понимаешь, пола не имеет, но чтобы это понять, надо либо одинаково желать как мужчин, так и женщин, или же не испытывать влечения ни к тем, ни к другим.

– Возможно, я понимаю старину Климта, – отвечаю я, мысленно представив, какое удовольствие испытаю, когда распрямлю-таки затёкшие конечности, – тем более что дамы ему удавались куда лучше мужиков, насколько я успел почерпнуть из твоей замечательной книги об импрессионистах, но совсем уж отрицать наличие привлекательности в мясистых торсах, мне кажется, неправильно. То есть я бы с удовольствием рассматривал накаченные бицепсы или «кубики» пресса, но только свои собственные. Чужие меня никогда не манили.

Настино личико искривляется в саркастической гримасе:

– Обычный мужской нарциссизм.

– Но ведь девушки тоже…

– Всё, можешь встать и одеться, – обрывает мою мысль Настя. – На сегодня хватит.

Осторожно приземляюсь на пол и распрямляю затёкшие до неправдоподобия ноги. Испытываемые мной в этот момент ощущения словами не описать, их можно только пережить. Вытягиваюсь на полу, не подумав даже прикрыть самое дорогое. Закрываю глаза. Вот оно, счастье – лежать голым на тёплом от солнца квадрате пола.

– Не шевелись! – слышу я сверху Настин голос. – Умоляю, не шевелись!

– Ради искусства я готов на всё…

Открывать глаза, а тем более двигаться, нет никаких сил. Сладкая дрёма, без труда меня одолевающая, уносит мои мысли в ту систему координат, в которой обычно размещаются сновидения и куда доступ разрешён далеко не всегда. Я чувствую, что становлюсь невесомым и прозрачным. Перед глазами цыганскими юбками начинают пестреть какие-то картинки, затем вспыхивает салютом нечто жёлтое, но тут же гаснет, оставив после себя постепенно бледнеющий кометный хвост. Ещё чуть-чуть, и я буду уже совсем не здесь, и буду это совсем не я, но лёгкое касание кисточкой возвращает меня обратно на пол. Слава богу, не до конца.

– Не молчи, расскажи, что ты чувствуешь, – говорит Настя сверху, из-за ватной завесы, – только не шевелись.

– Я не чувствую почти ничего, – отвечаю я после паузы, – почти как во сне, только не совсем…

– Ага! Пограничное состояние! Говори, что видишь, быстро!

Я пытаюсь выхватить из вороха несущихся перед глазами картинок что-то одно, но выходит это у меня далеко не сразу.