Владислав Кетат - Дети иллюзий

– Вижу огромный бронзовый цветок, – медленно проговариваю я, – вижу чьё-то лицо, мужчину в рубище с кошкой на руках…

– Так, это, наверное, Климт… – доносится издалека чуть изменённый Настин голос, – что ещё?

– …на заднем плане голые бабы… много…

– …точно Климт…

– …какая-то жуткая горилла, цветы, опять бабы…

Настя шумно выдыхает.

– Понятно, Бетховенский фриз [12]. Идея с книгой потерпела фиаско. Спи лучше.

– Спю-ю-ю…

Ещё раз пролетаю «Сецессион» насквозь – как это можно сделать только во сне – и отдаюсь-таки в бездонные, как зрачки наркомана, объятья Морфея.

На отлив открытого окна с шумом приземляется голубь, оскальзывается и с недовольным клёканием отчаливает туда, откуда появился.

– Так, голый мужчина на полу, просыпаемся, – тормошит меня за плечо Настя, – пора мням-мням – и на прогулку.

С огромным трудом открываю глаза. Оказывается, я заснул, и крепко. Пытаюсь подняться, но не тут-то было: от долгого лежания на полу затекла спина, да и давешняя нога отказывается сгибаться.

– Помогите инвалиду от искусства, – прошу я Настю настолько жалобно, насколько умею.

– Инвалиды от искусства – это Ван Гог, Бетховен и Микеланджело, – поучает она, помогая мне подняться, – а ты просто слегка пострадавший, причём по собственной вине: не надо было на голом полу засыпать.

– Не согласен, это производственная травма, – бормочу я, – я требую компенсации.

– В каком же это виде?

Вместо ответа я приподнимаюсь на одном колене и делаю попытку обнять Настю за бёдра – сон придал мне сил, и я полон мужских желаний. Прижимаюсь щекой к горячей округлости, но Настя, не ответив взаимностью, легко выворачивается из моих объятий.

– Ты хоть представляешь себе идиотизм ситуации? – кричит она. – Голый мужчина с негнущейся спиной пристаёт к одетой девушке!

Возвращаюсь обратно в положение «лёжа».

– Вполне представляю. Будем рассматривать мой поступок как пощёчину общепринятым нормам приставания к девушкам. Но если тебя смущает только это, можешь раздеться сама, и тогда обрядовая часть будет соблюдена.

– Фигушки!

Настя показывает мне длинный розовый язык. Затем походкой манекенщицы удаляется в другой конец комнаты, подходит к стулу, на котором развешана моя одежда и оттуда по-баскетбольному бросает мне джинсы.

– У меня для вас плохие новости, сэр, – говорит она, после того, как те приземляются точно мне на макушку, – ваш дракон вас побеждает!

Обычно наши с Настей беседы более содержательны, и частенько смахивают на сеансы у психоаналитика, только непонятно, кто из нас врач, а кто пациент. После «сеансов» мы едим то, что приготовила Настина бабушка, а потом гуляем.

Я бываю у Насти в те вечера, когда свободен от Татьяны. Пока я остановился на такой формуле. Глупо размышлять над тем, честно ли это по отношению к ним обеим, и ещё глупее – как долго это может продолжаться.

С Татьяной я провожу выходные. Иногда она остаётся у меня на ночь. Иногда я у неё на «Бабушкинской», когда её родители уезжают на дачу в Алексин. Нам хорошо вместе, и всего хватает, но, когда я оказываюсь от неё свободен, сразу еду к Насте.

Здесь, как ни странно, мне всегда рады. С Настиной бабушкой у меня сложились почти приятельские отношения. Бабуся, потерявшая своего первого и единственного мужа ещё на финской, оказалась на удивление оптимистичным персонажем, чего нельзя сказать о её сыне – Настином отце – являющим собой вершину отчуждённого пессимизма и мизантропии (хотя осуждать за это мужчину, навсегда потерявшего любимую женщину, у меня не повернётся язык).

Ещё один пациент из этого дома – великовозрастный дебил Тёмсик – появился на моём горизонте всего один раз. Мы пересеклись с ним в прихожей – он уже уходил, а я только что прибыл. Это случилось двадцать второго апреля, поэтому наше общение свелось к обсуждению «проблемы чучела Шушенского дачника». Как ни странно, в этом вопросе мы с ним оказались солидарны, хотя и совершенно по разным причинам. Я высказался в том смысле, что надо оставить всё, как есть, в назидание потомкам, во-первых, и в качестве методического пособия по курсу религиоведения, во-вторых. Мой же визави возжелал оставить вождя мирового пролетариата в теперешнем состоянии исключительно из уважения к его заслугам. На том мы с ним и распрощались, хотя что-то в его нехорошем взоре подсказало мне, что эта наша встреча далеко не последняя.

– Ну что, молодёжь, проголодались? – бодро интересуется Настина бабушка, когда мы появляемся на кухне.

Глаза у старушки поблёскивают знакомым огоньком, что наводит меня на мысль, что она уже приложилась к рябиновой настойке, которой в этом доме всегда навалом.

– Не знаю, как у вашей внучки, а у меня аппетит волчий, – отвечаю я с поклоном.

Настя пихает меня локтём в бок:

– Подлиза.

– Почему подлиза? – возмущается бабушка. – Человек честно признался в своём желании, и это прекрасно! И потом, мужчина всегда должен быть голодным, как художник.

– Это что, камень в мой огород? – интересуется Настя.

– Что ты, Настёна, – спешит оправдаться бабушка, – это же в переносном смысле! Ладно, хватит болтать, давайте за стол.

Рассаживаемся. Мы с Настей с одной стороны, бабушка напротив. На круглом кухонном столе, за которым можно спокойно разместить ещё человек пять – плетёное блюдо с пирожками, пузатый водевильный чайник с кипятком внутри и размалёванной плюшевой бабищей сверху, маленький и аккуратный с заваркой, три чашки о трёх блюдцах, и малюсенькие золочёные ложечки. Есть ещё сахарница с торчащими из неё щипцами, серебряная салфетница с похожими на батистовые платочки белыми салфетками, и вазочка с шоколадными конфетами. Короче говоря, мещанское счастье. Освещает всё это великолепие висящая над столом старинная люстра, вся в полуголых девицах и пузатых амурчиках.

«Вот они, ужасы сталинизма, – думаю я, вкушая пирожок, – огромная кухня, высоченные потолки, трофейные мебеля…»

– Как сегодня поработали? – спрашивает бабушка.

– Нормально, – нехотя отзывается Настя, – хотя бывало и лучше.

Смотрю на неё удивлённо:

– Мне казалось, что всё прошло хорошо.

Настя аккуратно ставит недопитую чашку на блюдце:

– Понимаешь, работает не только художник, но и модель тоже. Модель не должна просто занимать ту позу, которую ей скажут занять. Модель должна вложить в эту позу жизнь, а не просто стоять, как истукан.

– Да я, вроде, вложил…

Настя кривится:

– Ну да, вложил. Всё ныл, что у него ноги затекли!

– Так ведь они и вправду затекли…

Наши препирательства прерывает бабушкин хохот:

– Милые бранятся – только тешатся!

– Бабушка, ты о чём? – с деланым непониманием в глазах спрашивает Настя.