Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 2

Жанна Михеевна помолчала и, убедительно доиграв смущение, рассмеялась, довольная, что так забавно всё получилось. – Забавно, забавно, – приговаривала, лаская руль.

Затылок Соснина окатывало жаркое влажное дыхание.

Порой вперёд ревниво просовывалась преданная страшная морда, старавшаяся разъединить хозяйку и ненужного чужака-пассажира, счастливый профиль Жанны Михеевны заслоняли клыки, длиннющий, облепленный слюнной пеной язык, свисавший вбок, розовые, пористые, как губка, ноздри.

И как же звали лохматую чёрно-белую собаку, жадно лизавшую руку?

Да, Марфа! Как растерялась, заметалась, как кинулась…

– Рада, что Нелли, наконец, нашла своё счастье! – весело прощебетала Жанна Михеевна, переключая скорость, – и до чего мир тесен, мало, что мы с вами родственники, ещё Готберг… я так его органные вечера любила.

– Бывшие родственники, – поправил Соснин.

– Бывших родственников не бывает! – задорно возразила и с преувеличенной страстью призналась. – Вы мне нравитесь, Илья Сергеевич, нравитесь; на отвороте её жакетика, там, где сердце, была кокетливо вышита чёрно-белая мишень.

– Греха кровосмешения не боитесь? – нехотя поддел.

– Это нам не грозит, хотя запретный плод сладок.

– Ещё не созрел… – воображал как вырастают рога у Влади; она заталкивала конверт в ящичек, раздвигая пучки мха и слоистые пластиночки сосновой коры.

– Чуть не забыла! Вам привет передавал Виталий Валентинович, в прошлые выходные принимали на даче, он так вас ценит.

Вытащила изогнутый корешок, две сросшихся шишечки. – Правда, прелесть? От Бухмейстера Павла Вильгельмовича презент. Знакомы? – умница, эрудит, наш сосед по даче. Когда в лесу гуляет, непременно что-нибудь для меня находит… если на своём участке находит, вешает на забор. Промелькнули краснокирпичный замок, фламинго в бамбуковой рощице за стеклом, потом – Тима, допивавший виски; мстил ей за пустейшую болтовню молчанием, столько жгучего, страшного разузнал о ней, о будущем её близких, молчал… какую дикую сцену он бы спровоцировал, если бы решился заговорить.

– Вам, кстати, тот же Виталий Валентинович просил кланяться, – вдруг, усмехаясь, сказал, будто бы уколол.

– Когда вы с ним виделись?

– Недавно, после вашей с ним встречи на даче. Он улетал на Уимблдонский турнир, затем – на лиссабонскую презентацию проекта «Плазы-Рая».

– На презентацию… лиссабонскую? – искренне удивилась. – Впервые слышу про «Плазу-Рай», за Виталием Валентиновичем не угнаться. Вот мужчина, правда? Всё успевает, а ведь какие годы!

– Да, годы, годы, – с издёвкой всезнайки кивнул, опять будто бы уколол, – только никакие годы Виталию Валентиновичу не страшны.

– Я так хочу, чтобы лето не кончалось… Солнце заливало Невский.

Не она ли, в песцовой накидке, белой ночью угощала на катере? – догадывался, – и о какой-то беде вздыхала. Не о беде ли, которая настигла на повороте хайвея Нелли?

Но как, как она могла знать о беде до…? А так – там нет времени, «до» и «после» – бессмыслица.

Захотелось высвободиться из мрака.

В «Авроре», судя по афишам, показывали «Зеркало».

– Бокалы вздрогнули в руках, раздался тонкий нежный звук, – обнажая дёсны, радостно подпевала зазвучавшим по радио «Брызгам шампанского».

Мимо «Авроры», возвышаясь, как всегда, на голову над прохожими, вышагивал хмурый, никого и ничего не замечавший по сторонам Довлатов, не подозревал, что шагает к громкой посмертной славе. Да, история – это тротуар Невского проспекта, – заулыбался Соснин и вспомнил, что всерьёз обещал скинуть на факс условия… – опять заулыбался дурацким мыслям, но тотчас увидел бритую голову в луже крови, прочь, прочь.

– Этой волшебной ночью, – допела любимое танго, – а вы сам не свой, Илья Сергеевич, глаза грустные-грустные, мысли о суде мучают?

Ну да, послезавтра суд, но как безразличен сейчас был ему этот надвигавшийся суд, как безраличен; в затылок горячо дышал Бит.

– Литературная общественность отметит сегодня столетие… – заговорило радио, – Герман Гессе, великий писатель-мыслитель и гуманист, был…

– Какое сегодня число? – решил перепроверить себя.

– 2 июля, – удивлённо посмотрела Жанна Михеевна.

Хорошо ещё, что не спросил какой год, – подумал Соснин.

– Год-то хоть помните? – подмигнула Жанна Михеевна и, качнувшись, ласково руку тронула, дала понять, что сочувствует, – да, год 1977‑й, юбилейный, но не только вам достаётся, мне тоже велели на службе декабрьский отчёт к юбилею сдать.

Кивнул, постарался сымитировать благодарность.

– Фемида смилостивится, не могу поверить, что за окошко жалкое пострадаете. Не верю, не верю! Хотя и Владилен Тимофеевич нервничает, такую тяжесть несёт, такая на нём ответственность. Будьте откровенны, Илья Сергеевич, дома-угрозы могут свалиться? Неужели всё, что понастроили вдруг повалится… и что тогда с нами будет? Я Владилена Тимофеевича убеждала – День Здоровья, отдохни на воде, нет, бумагами портфель набил, а завтра, в воскресенье, ещё должен готовиться к Президиуму Юбилейного Комитета. И как ему не нервничать? – баллотировка в академию назначена, а дом упал, зашатались дома-угрозы… он ведь и перевода ждёт, ему Григорий Васильевич пообещал, – выбалтывала ненароком тайны почище дамских, – без шума доведёшь дело об обрушении до процесса, на строительство переброшу.

Тихо и сладко запел Джо Дассен.

У «Лавки писателей» болтали Акмен и Соколов, Лёнька полез в сумку за книгой, Толька принялся листать… оба живые-здоровые. Перейдя Фонтанку, к Соколову и Акмену медленно приближался Шиндин.

Ага, Фонтанка!

Клодтовские кони темнели на гранитных кубах.

Успели?

– Вы куда-то спешите? – Жанна Михеевна перевела скорость; вспорхнули на Аничков мост, – один светофор остался, – и… и приговаривала, довольная, – как я Нелли понимаю, как понимаю, я тоже счастлива за рулём, наново привыкаю к машине, быстрей, чем думала, привыкаю.

На шее у Жанны Михеевны поверх струения тоненькой золотой цепочки моталась ещё и висюлька из бирюзы; ровненькие ряды зубов с дефектным прикусом сильней обычного подавались вперёд, когда она, напрягаясь, готовилась к повороту.

Бит, урча, мирно возился с плюшевым львом.

Если свернуть на мемориальную улицу Рубинштейна, то… если же налево завернуть, на Литейный, домчать до мемориального угла Пантелеймоновской, то… О, он знал адреса, которые станут мемориальными!

У «Кафе-автомата» стоял, словно поджидал их проезда, Товбин… неужто, специально перешёл на теневую сторону? Посмотрел им вслед, записал что-то в блок-нотике.

Свернули на Владимирский, припустили. Оглянулся, вместо часов над витриной Соловьёвского гастронома увидел разинутую пасть Бита.