Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 2

И никаких пробок… одна машина – далеко впереди, всего две встречных. И никакой аварии на углу Стремянной; проскочили Графский переулок.

Вот и площадь, крестов на соборе, залитом солнцем, не было.

Старые тополя устало клонились к ограде собора, грязный пух мало-помалу сдувал ветер; глаза набухали, чесались.

– На рынок заскочу за зеленью, яблочками, ещё чего-нибудь добавлю, творожка с эстонской сметанкой, сулугуни. У Владилена Тимофеевича после Дня Здоровья, надеюсь, аппетит разыгрался.

– Спасибо, – собрался вылезать; ему почему-то есть не хотелось, и ирреальный холодок окатывал, будто… будто была Жанна Михеевна какой-то ненастоящей.

– Дурёха, чуть не забыла! – засмеялась, опять оголяя дёсны, – забыла об ещё одной радости, ну и денёк, мне хорошие цветы надо купить, розы или пионы. Подруга сегодня родила двойню, девочек, с разницей в пятнадцать минуток, забавно, правда? Сразу две невесты на выбор моему Тимке. И вмиг разрешилась, планировала в институте Отта рожать и на тебе! – схватки под утро, на «Скорой» еле-еле успели довезти до роддома, девчушечки на божий свет заспешили, старшенькую так и назовут, Светой, а младшенькую… И мне тоже услужил случай, роддом напротив рынка, удобно, – вытянула руку к жёлтенькому домишке с треугольным фронтончиком, – я за польскими распашонками уже очередь в ДЛТ отстояла, прелесть: розовые, из тоненькой байки.

Согбенный, застрял в дверце, одна нога на тротуаре…

– Вы мою подругу на восьмом месяце беременности у нас в гостях видели. Помните Ирэну, в лиловом платье? Молодчина, умница, за месяц до родов ещё и с та-а-ким вот пузом, – изогнула руку, как если бы ухватила большой арбуз, – блестяще кандидатскую защитила. Букетами завалили, Учёный Совет с час, наверное, судил-рядил не удостоить ли сразу докторской, а через месяц родились нормальные девочки, сразу две.

– Зачем… зачем они родились? – растерянно спросил, вспомнив их глаза, губы.

– Как зачем? – удивление Жанны Михеевны, энергично взмахнувшей ресницами, гневно глянувшей, на этот раз не знало границ, такого глупого вопроса не ожидала. – Родились, чтобы жить!

– Спасибо, что подвезли, спасибо, спасибо, – с замедленным автоматизмом повторял, хотел покончить с неловкой ситуацией, в которую угодил по своей вине, но Жанна Михеевна уже жалела его, жалела, что неприятности служебные допекли, от души желала одолеть несправедливость, победить, превзойти. – Жизнь, Илья Сергеевич, – утешала, – полосатая, как зебра, чёрная полоса непременно сменится белой. Наконец-то вторую ногу и сумку вытащил из кабины, встал, кое-как разогнувшись, на тротуаре, Жанна Михеевна ободряюще помахала, по-свойски подмигнув, рассмеялась на прощание, поехала по Кузнечному переулку к рынку, Бит, удаляясь, смотрел в заднее стекло на ошалелого Соснина.

Хорошо хоть подошвы не скользили, не разъезжались – под ногами был неровный, пористый, как пемза, асфальт.

На ступеньках метро, у толстых серых колонн, старушки продавали укроп, вялые ромашки и семечки.

Поодаль покачивался над очередью у стоянки такси жестяной знак с буквой «Т»; ветерок теребил тополя жалкого бульварчика на Большой Московской, взлетая, нехотя кружились пушинки.

Из автоматов для размена монет, распахнув железные створки, выгружали под надзором милиционера выручку. Соснин ждал, пока в подставленные мешки ссыпалось серебро, смотрел на колёсики, шестерёночки, рычажки, желобки с трамплинчиками, под коими поджидали добычу накопители-плошки – фантастически-сложный механизм заправлял такой ерундой?

Обычные понурые лица, ничто их не трогало, не теребило.

Впереди покачивался подвыпивший… от турникетов наперерез бросились два дружинника с красными нарукавными повязками, схватили под локти и круто повернули, повели… – Валерка Бухтин!

Без привычного румянца на ввалившихся щеках, бледно-зелёный, хотя и в той же, что утром, плоской вельветовой кепочке. Нет, совсем не такой, каким был сегодня утром в цветистом сумраке «Европейской» и у гостиничного входа, под липами; да и в столовке на Маклина, выпив, ещё выглядел вполне. Валерку вели прямо на Соснина, но он ничего не видел перед собой. И опять странный холодок овеял… в залицованном поносным мрамором вестибюле «Владимирской» Соснин машинально рылся в кармане с бренчавшей мелочью, а Валерку будто бы вели сквозь какое-то другое пространство, возможно, сквозь пространство зыбкого романного замысла, где Валерку поджидали обыск с подброшенными наркотиками, допросы, ссылка на Колыму, мюнхенские книжные успехи и смерть от слабоумия в чистенькой богадельне? Его уже вталкивали в дубовую дверцу милицейского пикета: что-то строчивший в оперативном журнале ветхий седенький старикашка приподнял головку с серебрившимся хохолком навстречу пленённому, в слезившихся глазках вспыхнули торжествующие злобные огоньки, однако Соснин, овеваемый препротивненьким холодком, испытывал предательский приступ слабости – не кидался на помощь, не пытался выручить. Бухтин вмиг сделался бесплотно-ненастоящим; живой, близкий, перевоплотился в персонажа, чья судьба теперь…

И не так ли получилось с Жанной Михеевной?

Ощутил пугающую природу этого перевоплощающего холодка, когда опускал в щель пятак.

Сомкнулись резиновые губы дверей, загрохотал поезд; качало, в чёрном окне неслись грязно-серые тюбинги.

Висел на поручне, бросало из стороны в сторону.

Невольно позавидовал пьянчужке, счастливо избежавшему привода в пикет, уткнувшемуся буйной головушкой в цветник на блузке жены.

Небесная голубизна выцветала, а солнце, медлительно скатываясь к заливу, разгоралось всё ярче, ярче. Из открытых окон пятиэтажек выплескивались азартные шумы футбольного репортажа.

Шёл по берегу зазеленевшего от ряски пруда. Тянуло тиной, сыростью; натуральные запахи, как по заказу. Нервно покрикивая, комками падали в воду чайки.

Запахло ещё и скошенной травой; дымились трупики одуванчиков.

Деревья, повинуясь ветру, словно кисти, собранные в пучки, грубо закрашивали небо поверх зарозовевшего края; откуда-то взялась мрачная лохматая туча – тяжело, будто раздувались меха, дышала, повисая над портом, заплывая багровым кровоподтёком.

Ясный вечер испускал дух, воздух насыщался предгрозовой тревогой.

Вдали громыхнуло.

Вызвал лифт.

Взвыла лебёдка, медленно уполз ввысь противовес и потом долго-долго перепасовывались на блоках тросы; наконец, свернувшись петлёй, опустился тонкий резиновый шланг, со щелчком остановилась кабина.