Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 2

Испытал метаморфозу, прозрел.

И, стало быть, обречён разбираться в увиденном. Столько всего высмотрел, разузнал о себе, других, далёких и близких, по-своему непокорных, но одинаково беззащитных, о каверзно-властных ритмах и аритмиях перемен – будто прочёл невообразимо сложный и объёмный, с уймой деталей и недомолвок, роман, героем которого неожиданно для себя стал; прочёл ещё не сочинённый роман? Дозированно, какими-то скупердяйскими порциями, разбросанными по времени, хотя с упрямой целенаправленностью настигавшими в заданных свыше точках пути, выделялись ему дробные смыслы, небо испускало сигналы-кванты, он их, в смятении принимая, так и сяк пытался расшифровывать, преобразовывать. И тут – едва разрозненная событийность начала стягиваться композицией воедино – толчок наново перетряс все содержания, нежданно реорганизовал непрочную словесную ткань… почувствовал, что перетряслись содержания, реорганизовалась ткань, но – как? Вот бы, как дед, наощупь, мягкими подушечками большого и указательного…

Шарах, шарах – по стеклу.

Голова дёрнулась, мысли заметались.

Новое знание переполняло и распирало изнутри, лишало дремотного равновесия, но теперь-то, после заключительного толчка, поверилось – не даст ничему из узнанного-распознанного пропасть, не даст… задача? Внезапная внутренняя необходимость! – поучительна ли, не поучительна ещё для кого-то его история, с предельной полнотой, без поблажек к себе, рассказать все прекрасные и горестные мгновения, написать, поведать… воспроизвести динамический узор судеб, узор-сплетение сюжетных линий, в которое намертво вплетена и его судьба. Написать время как пейзаж или натюрморт, держа, однако, в уме узор? Ну да – узор-шифр. Ну да, романист обречён соревноваться с судьбой в искусстве интриги и композиции, обречён завистливо присматриваться к уклончиво-виртуозной работе Бога, подчиняя жизнеописание форме, её иносказательной требовательности. Опутанный, понимал, что тонкие прочные блестящие нити спутывались-сплетались быстрее, чем он успевал бы постичь и крохотный фрагментик узора, а ему остро хотелось распутать все узелки, расплести, чтобы причаститься к божественному закону плетения, весь узор, хотя не понимал впишется ли подручный творческий закон, поминутно им открываемый для себя, для медленного, терпеливого распутывания-расплетения, в закон, простирающийся над всеми.

Распутывать словами?

То бишь, распутывая, запутывать наново, сочиняя текст?

Ну да, вспомнил: чтобы понять – надо создать!

Создать самому, написать. Да, да, как же иначе, кому всё, что увидел, узнал, можно передоверить? Он сам должен написать, не может не написать! Но тотчас же, решившись, испугался, что слов на создание-написание не хватит ему. Испугался, что онемеет. Что за мука ждёт его, если будет он всё полнее, точнее воспроизводить с ним случившееся, а слова начнут иссякать? Проникался ужасом слепых художников, глухих композиторов. Смотрел в угасающие глаза одряхлевших танцовщиков и танцовщиц.

Кто это?

– Илья Сергеевич, простите великодушно, нормальные люди спят уже, но вас, надеюсь, не разбудил.

Так, извиняясь, умел схамить только Фулуев.

– Илья Сергеевич, мне вас хоть из-под земли надо было достать… понедельник всё равно день тяжёлый, поэтому прошу убедительно с утра пораньше, до судебного заседания, в мастерскую пожаловать, чертежи подписать. Не приведи Господь, возьмут вас в зале суда под стражу, – затрясся, довольный, – мы проект отсинить не сможем.

Пятно на стене выцветало, углом, переломившись, заползало на потолок; бледно-розовое, с распушенным краем, не иначе как Марком Ротко написанное.

Полулёжал-полусидел вдавленный в кресло какой-то неимоверной тяжестью, с вытянутыми ногами, касаясь пятками пола, – в столь неудобной позе, стеснённый, зажатый, с одеревенелой спиной и затёкшей шеей, не смог бы пошевельнуться; скорчившись в фофановской халабуде, и то был свободней. Не смог бы и крикнуть, хотя если бы и крикнул – кто бы его услышал?

Он был один.

Модель ужаса развёртывалась.

Какая глубина одиночества… он – один, совсем один… и он – немой, ничего и никому не умеющий сказать, высказать, не способный вымолвить ни словечка согласия, возражения хоть с кем-нибудь, кому-нибудь, кто вздумал бы заговорить с ним о самых простых вещах. Увы, и самое простое уже простым ему не казалось, именно в обыденных беседах он после приключения своего побоялся бы сболтнуть лишнее, однако хотел высказаться иносказательно, хотел и не мог. Молчал, не находя нужных слов? Чем острее чувствовал, что лишён дара речи, чем острее желал преодолеть немоту, тем острее ощущал, что всё то, что с ним было когда-то, прежде, точно и было-то для того, чтобы теперь волшебно преобразиться, в нём мучительно обживались, хаотично смешиваясь и непостижимо уплотняясь, лица, хорошо и едва знакомые, книги, целые библиотеки идей и образов; ощущал твёрдость обложек, шелест страниц. И ещё в нём почему-то барахтались на манер утопающих, взывавших о помощи, заждавшиеся его-единственного, посвящённого и допущенного, откликов и интерпретаций, сокровища Лувра, Прадо, Уффици, всё собрание Эрмитажа – полотна, мумии, вазы, часы с павлином, да и все залы тоже, с их порфирами-малахитами, с Иорданской лестницею впридачу, и, конечно, в нём жили не только избранные дворцы и соборы, но и целые города, которые ему, надо думать, вменялось защищать от грядущих катастроф восхищёнными взглядами, – всхолмлённые столицы великих религий, распластанный, блистательный, раскроенный водными ножницами… и всё-всё-всё – вместе, скопом, включая и кричаще-яркую, огнистую, с шиком-блеском, мешанину, проплясавшую перед ним сегодня; всё-всё, взывая, теребя и трепеща, распирало изнутри, провоцируя на высказывание, да ещё какая-то оранжевая махина нависала над головой. Старый семейный абажур с бахромой? Мятое муляжное солнце? Розоватое настенное пятно растворилось в сумраке белой ночи, призрачная белизна потолка снижалась, угрожала расплющить, он выскальзывал под мрачный и бесконечный свод с заклёпками, отблесками, плескала смоляная вода… кидало, качало. И уже он, обогащённый и переполненный, не расплетал и не сплетал словеса узора-шифра, нет, с вернувшейся к нему юношеской одержимостью он уже лепил пространства-объёмы из слов, возводил нечто поразительное по изначальной бесформенности и ожидавшейся им итоговой строгости, сие всеохватное пространственно-временное сооружение, этакое мироздание для себя, непрестанно взламываемое изнутри и возводимое заново, надлежало постигать с множества точек зрения, обходя наслоения объёмов и плоскостей, накапливая и сопоставляя впечатления, возникавшие ненароком, встраивая в натуру зеркала, и, стало быть, её же, натуры, зеркальные отражения, рискованно забираясь в утробу вымечтанной композиции, в гулкую её смысловую темень, подолгу плутая там, в сжато-растянутой, тут и там панически подпираемой логическими контрфорсами шифрограмме, выбираясь внезапно… о, надо ли уточнять, что приватное его мироздание вдобавок к бесценным для него разным разностям вбирало в себя ещё и мироздание, выстроенное для всех Богом? И что за чудо – куда подевался ужас, где она, немота? Слова, которые он только что не умел никак подыскать и хотя бы беззвучно, про себя, выговорить на пробу, находились, едва он намеревался пустить их в настоящее дело, слов было куда больше, чем с перепугу мог ожидать, много больше, и ни одно слово не было лишним, ни одним бы он не согласился пожертвовать. Словарь фантастически раздувался, служил стройматериалом, инертным ли, пластичным, разнообразнейшим по фактурам. Мысли текли сквозь созидательные потуги сна: поднимал шаткие строительные леса, формовал пространства из слов. Ворочал неподъёмные блоки, отлитые из текучих значений, крепил детали-эпитеты, размноженные синонимами, – они могли идти, спотыкаясь ли, выравнивая шаг, через запятую, как модульоны или ионики под карнизом, – упрямо толкал по наклонным мосткам тачки с буквенным раствором. И поскольку строил из разных, произвольно и непроизвольно сменяемых языков, строил и непрестанно перестраивал, ибо грузные пилоны и столбонады, мощные и воздушные своды, перегружаясь, обваливались, осыпались от многословия, смысловых противоречий и диспропорций бессмыслицы, возводимое им мироздание было ещё и его собственной Вавилонской башней, высокомерно забывавшей печальную судьбу мифологического прототипа, – строил в одиночку, не внимая оглушающе-разноязыким подбадриваниям, подсказкам, предостережениям, не слыша проклятий, освистываний, не замечая издевательских гримас, ожесточённых похабных жестов, строил и перестраивал по-своему, поверх трафаретов, пересочинял формы-содержания по ходу строительства, пока что не отсекая лишнего, заслонявшего им же самим задуманное. Замахивался строить долго, очень долго, до скончания отпущенных ему дней, в процессе горьковатого экспериментика на себе, близких, земля бы пустела, он, как-никак превративший в своё прошлое изрядный пласт будущего, напрягался бы увидеть мир и после себя, без себя, хотя бы не весь мир, только… только Невский, но – без него.