Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 2

Выходя из лифта, наткнулся на Пашку, соседа по лестничной площадке; полноватый, розовощёкий, с пшеничными усиками и заплывшими самодовольными глазками, Пашка назавтра готовился заступить на свой хлопотный официантский пост в ресторане «Невский», но пока догуливал последний отпускной вечер, был в светло-сером, с блеском, костюме, при галстуке, очевидно, собрался в гости.

– Ильюшенция! – радостно приветствовал Пашка, – четвертак разменяешь? А сотню? За мной тачка катит из таксопарка, не будет сдачи… с усмешкой махнул рукой на безденежного Соснина и исчез за лифтовыми створками; ещё не знал, что на коричневом «Фольксвагене» будет ездить.

Хотелось пить.

На кухне во все стороны прыснули тараканы.

Из расчихавшегося крана хлынула ржавчина.

Не верилось, что утром отправился… нет, он давно не был дома, давно, может быть, много-много лет, всё-всё, самое привычное, было внове.

Полилась прозрачная вода, напился.

В ванной жадно, как не достающий ему кислород, вдохнул запах хвойного мыла; и тут же душ с гибким шлангом качнулся коброй в боевой стойке. Встал под хилые горячие струйки, напора не хватало, но всё-таки…

Размяк. Полное умиротворение сулило махровое полотенце.

В зеркале, покрытом испариной, расплывалось розоватое пятно. Провёл пальцем по замутнённому лику, рассёк сверху вниз резким блестящим шрамом, задевшим бровь, угол глаза… смахнул ладонью туман; зеркало, засияв, вернуло ему затравленный взгляд, морщину на переносице, неумолимые мазки залысин.

Дошло, что звонит телефон, но пока натянул халат, добежал, в трубке сохранились лишь обидчивые гудки.

Сумка явно полегчала, в ней обнаружился только отчёт Адренасяна. Где «Ада как эротикада» в белой обложке, где «Die Traumdeutung»?

Отсутствовал и конверт с сепиевым фото.

На бюро был привычный ералаш, ворох черновиков жалкой «Справки» сгрёб, выбросил в мусорное ведро, уселся.

Посмотрел на шпалеру – на месте. Гобеленные вставки между шкафчиками бюро перекликались… да, цветовые гаммы шпалеры и вставок перекликались.

Не без удивления заметил толстую тетрадь с дядиным дневником.

7 марта 1919 года

Вчера повезло, удалось купить хлеб. В склянке оставалось постное масло, с солью получается очень вкусно.

21 января 1920 года

Тупое отчаяние.

Нет газет, ощущение полной отрезанности.

Зазвонил телефон.

Семён был бодр и деловит, забыл уже об унижениях абсурдного Дня Здоровья, готовился достойно встретить судебные испытания: едва приплыли, встретился с адвокатом, показал подшивку документов, адвокат обнадёжил… нет, Семён не забыл об унижениях – грозился прилюдной местью Филозову, Стороженко, даже продумывал своё последнее слово.

Суд, послезавтра суд, – застучало было в виске; он-то отказался от адвоката, для проформы адвоката должно назначить обвинение. Впрочем, испытал безразличие, перспектива судебных слушаний уже не волновала его.

– Ил, слышал? – Лапышков скончался. Довели гады безответного работягу, хотя бы в приличную больницу положили, так нет, в районную повезли…

С холодным отчуждением внимал.

Потом сказал, что слышал.

Положил трубку и…

Гошка начал с выговора – весь день длинные гудки, весь, потом занято. Вновь торопливо поведал о бандитском нападении в проходном дворе на Головчинера – после нагнетания ужасов, утешил: мозг учёного не пострадал, как подтвердили консультация профессора и последний скрупулёзный рентген.

Но это были вчерашние новости; Соснин не без чувства превосходства отметил – пока мы изживаем нападение № 1, предстоит ещё нападение № 2.

Гошка принёс в больницу рыночную клубнику, Данька ел с удовольствием.

11 февраля 1929 года

Любовь к классической литературе подпитывается, даже усиливается, завистью к ритмике ушедшей навсегда жизни, разве 19 век в русской литературе – не воплощённая гармония ритмов? Нынче течение времени утратило плавность, и искусство, послушное времени, взламывает воображаемые миры, рвёт ткань повествования.

Ищет гармонию в аритмии?

Да, – соглашался Соснин, – тяготясь головоломками, неожиданностями и несуразицами, поневоле станешь идеализировать традиционную повествовательность, где события естественно вплывали из прошлого в настоящее и, не страшась резких перемен, устремлялись в будущее по волнам житейского моря: фабула, сюжет доверялись непрерывному току времени… нынче не доверяются, напротив, гнушаются иллюзии плавности…

Гошка, задыхаясь, выпалил, что Валерку задержали в метро дружинники, придрались к нетрезвому виду – хоть бы вёл себя потише, а то загремит на пятнадцать суток.

Шанский повторил свеженькую Гошкину новость, понадеялся, что всё обойдётся, тем более, что сцапал Валерку выживший из ума Свидерский. – Нежданный подарочек старорежимному идиоту на склоне лет, – смеялся Толька; похоже, взбадривая себя, радовался, что вскоре покинет затяжное абсурдистское представление, выдаваемое за самую передовую в мире реальность; поделился также радостью от Тарковского – сегодня в «Авроре» в который раз пересмотрел «Зеркало».

Голос срывался. – Всё, Ил, куда серьёзней, у Валерки дома, рассказали бывшие жёны, был обыск, закончившийся откровенной провокацией, – на книжной полке якобы нашли порошковый наркотик, при таком, заданном свыше, раскладе пятнадцатью сутками не отделаться, Валерку увезли на Литейный.

Бедный добрейший Гошка, столько сразу всего свалилось: поспешил предупредить Художника об аресте Бухтина, но не во время – от Художника уезжала «Скорая», случился сердечный приступ, кардиограмма показывала предынфарктное состояние; Гошка паниковал…

Соснин был спокоен.

– У Милки, – вздохнул Гошка, – всё тоже не слава богу, ей рекомендуют лечь на обследование, она, дурёха, отмахивается…

Соснин был спокоен.

– Боюсь, – тихонько кашлянул Гошка, понадеявшись пробить твёрдокаменное спокойствие собеседника, – боюсь онкологии.

Не пробил.

Семён надумал скоординировать линии защиты. Пришлось выслушать довольно-таки путаный план.

Мать просила проверить в сохранности ли старые крымские фотографии, напоминала, что это последнее, что связывает с… последнее, что осталось…