Павел Козлофф - Кавалер умученных Жизелей (сборник)

Михайлов захотел поставить оперу Гершвина «Порги и Бесс». И получил согласие «в верхах» – «народная» американская опера будет очень кстати, когда все страны соберутся в олимпийскую столицу.

После премьеры в Бостоне (Колониальный театр), «Порги и Бесс» с успехом двигалась по миру. Поистине шедевром стала запись: Луи Армстронг и Элла Фитцджеральд пропели оперу в неповторимой джазовой трактовке.

Лев Дмитрич отыскал своё решенье – либретто представляло интересный материал. Он знал, как нужно развернуть события на сцене. Где будет находиться Бесс во время арии “I Loves You, Porgy”, как будут двигаться артисты, когда в финале зазвучит возвышенный спиричуэл, прекрасный хор – «Господи, я еду в Небесную страну».

– Смотрите, – объяснял он исполнительницам роли Клары, – вам предстоит четыре раза пропеть в спектакле “Summertime”, колыбельную, что знают во всем мире. Текст тот же: «Летний день, эта жизнь так прекрасна», но чувства всякий раз – совсем другие.

Красотка Бесс, по ходу оперы, все больше привыкает к кокаину. Михайлов много репетировал с солистками, как тонко донести эту актерскую задачу.

Сколько было репетиций в зале, кропотливого труда. Теперь – на сцену, начинать выстраивать спектакль. Предстояла сложная, объемная работа. А времени было в обрез.

Меж тем Москву преобразили в образцовый город. Всех тунеядцев, неблагонадежных, отправили куда-то «за сто первый километр». В столичных магазинах появилось всё. В гастрономах было тесно от любых деликатесов, в универмагах продавались импортные шмотки, на время позабыли слово «дефицит».

Вдруг события пошли по непредвиденному руслу. Почти все западные страны, по призыву США, решили объявить бойкот Московским играм. Сказал же Пьер де Кубертен: «О, спорт. Ты – мир!». А тут советские войска вошли в Афганистан.

Москва имела на руках «козырный туз» – в первый раз в главной стране социализма должна была пройти Олимпиада. Но нападение советских войск, что говорить, сменило козырь.

Всё ж в «Златоглавую» съезжались и спортсмены, и туристы. Собрать олимпиаду удалось, хоть в ограниченном, неполноценном виде. Туристов, прибывающих в Москву, встречали с искренним гостеприимством, фейерверк искусства и культуры просто ослеплял.

В концертных залах выступали лучшие советские артисты, столичные театры представляли «золотой» репертуар. «Станиславский» объявил премьеру.

Лев Дмитриевич видел, что не успевает. Все казалось сырым, одолевала спешка, о вдохновении не приходилось говорить. Он бился, чтобы, пусть не идеально, но свести спектакль.

Работать наспех, этаким авралом, Лев Дмитрич очень не любил. Он «доводил» спектакли до тех пор, пока не станет ясно – «получилось». Тогда уже и можно выпускать.

Июль неотвратимо двигался к концу, а с ним – московская олимпиада. Тридцатого должна быть «генеральная» спектакля, а под конец спортивных игр – премьера. Необходимо постараться и успеть.

Сводных репетиций, когда хор, солисты и миманс, не схематически проходят мизансцены, а полным голосом поют, играют роли – явно не хватало.

На «генеральную», как и всегда бывает, приехали из министерства, собрались музыковеды, пресса. Зал был охвачен праздничным, премьерным ожиданьем. В оркестре зазвучали джазовые ритмы. Поехал занавес.

В негритянском квартале пьяная ссора. Острый нож – неотразимый аргумент.

Избранная публика смотрела очень благосклонно. После первого акта ко Льву Дмитриевичу стали подходить. Ещё не поздравляли, чтоб не сглазить. Но мнения сошлись – «всё хорошо, а недоделки ликвидируются позже».

Режиссер только и думал – сколько надо «ликвидировать». Возможно, от волнения, а, может, чтоб способствовать успеху, все персонажи постоянно нюхали наркотики. Ну, пусть хоть кто-то, и не так навязчиво. Но, впрочем, это ерунда.

Как истинный художник, Михайлов строже всех судил свои работы. Вместо радости он ощущал усталость, беспокойство, что недоделанный спектакль появится на сцене. После «генеральной» он хотел побыть один.

Да, нет, не то, что запереться, никого не видеть. Какие-то места определенно удались. И это оценили знатоки, искусствоведы. В конце концов – пускай пройдет один спектакль. А после – доработать. Ведь он уже нащупал верный ключ.

Тут мысли перешли в другое русло – пора перекусить. На завтрак ранним утром – только чай.

Напротив театра разместилось заведение «Столовая». Обычное кафе, стандартный «общепит». Пришли обедать оркестранты, подошли артисты хора.

В кафе Льва Дмитриевича знали, быстро принесли заказ.

Он, машинально, поблагодарил.

Поскольку он был поглощен внезапной мыслью, и, в то же время, удивительно простой. Пришло внезапно озарение, что с оперою получилось так, как получиться было и должно.

Всё очень просто: лишнее – убрать, какие-то моменты – доработать. Пусть не «жемчужина», капризное дитя «Порги и Бесс». Нелепо было возомнить, что создаешь шедевр. Великое свершенье – впереди. Надо спокойно принимать, что называется судьбой и происходит в жизни.

В своих спектаклях он решает, что как должно происходить, когда кто выйдет и уйдет со сцены.

Жизнь подчиняется другому режиссеру.

Михайлов что-то выпил, ковырнул салат, отрезал мяса. Ведь он пришел поесть.

В кафе заметили почти что сразу, как лицо Льва Дмитриевича стало вдруг багроветь. Режиссер пытался встать, руками потянулся к голове. Народ перепугался, кто-то бросился к нему. Никто не сомневался, что инфаркт.

Льва Дмитриевича уложили, нашли что-то под голову, обмахивали подносами. «Скорая», по удивительно пустой Москве, ехала сорок минут.

«Инородное тело в дыхательном горле» – написал врач в заключении о смерти.

В Москве была олимпиада. Summertime.

Обычно, в пятницу, неслись на дачу, потом засиживались за полночь, смывали городскую суету. Назавтра – отсыпались до полудня.

Но в этот раз в субботу был Маринин день рожденья. И с самого утра царили хлопоты – как можно не отметить этот праздник? Неправда, что Марине тридцать пять.

На даче собирались лишь «свои» – сложившийся состав, привычная компания. Кто-то приехал накануне, кто – только выбирался из Москвы, кто – подъезжал.

– Звонила Лиза, – сквозь окошко прокричала именинница. – Застряли в пробке. Есть надежда – ненадолго.

И тут же в новом платье появилась на крыльце.

– А Глеб приедет? – вдруг припомнила Субботина. – Он не в Москве?

Марина удивилась:

– Он же в Склифе.

Возникла пауза – почти никто не знал. Марина поспешила успокоить.