Алексей Шепелёв - Москва-bad. Записки столичного дауншифтера

При входе, чуть впереди укоренившегося меня и тоже как бы в углу, в вырубленной в стене подсвеченной витрине – три шлема (один даже посеребрённый и с чеканкой), несколько наконечников и пик и маленький глиняный кувшинчик, с как бы высыпанными из него серебряными монетами – мелкими в нынешние десять копеечек, тоненькими почти как фольга. Побывав в Историческом музее, я осознал, что в собор-филиал отдали очень незначительную часть своих закромов, тут и смотреть-то особо нечего. Однако на только что вошедших и жаждущих на что-нибудь насмотреться и это производит впечатление. Ежеминутно только и слышишь: «Смотри, шлемы!», «Oh, helmets!», «Клад монет…» (тоже мне, как говорил Матроскин, склад!), «Кубышка… Смотри, вот что значит «запрятать в кубышку»! (тот самый узкогорлый кувшинчик) и проч.

В другой витрине, почти что за спиной – всякая утварь, названия коей я впоследствии выучил на всех языках. А сначала меня чуть не подкосило буйное любопытство: «Скажите, а что такое потир?» – «Потир… – я покосился на витрину, – это кубок» – «А что такое кубок?» – «Кубок… это… как рюмашка такая, только большая» – «А рюмашка?..»

Для горожан это невесть что, а для меня почти всё привычное: на сундуке, почти таком же, но гораздо больше, я сидел у бабушки, после школы обедал и уже писал про котов… замок с ключом, только поменьше, у неё на двери висел, гвозди и петли кованые на огороде сто раз находил… – разве что блюд чеканных не водилось…

А вообще благодать – древность, кирпич, иконы, тишина… Прямо предо мной на стене – большая икона Василия Блаженного – тонкого, голого, слегка согбенного человечка, стоящего, как любят говорить, в молитвенной позе (для нас-то ещё, по-моему, в увещательной) на фоне старого ещё кремля… Рядом отдельно – позолоченный оклад этой иконы, более поздней работы, многие детали (как потом я всё досконально рассмотрел) пейзажа-фона на окладе и иконе различаются… Под ним на стенде – especial for you, дорогие европейские гости! – книга голландского путешественника 17 века, раскрытая на гравюре, запечатлевшей «шествие на осляти» – крестный ход в Вербное воскресенье по Красной площади из Успенского собора в Покровский с участием царя и патриарха. (Вообще на старых изображениях, даже, кажется, на картине 18 века, пропорции собора (да и площади) кажутся иными: он предстаёт более вытянутым. В начале же 19 столетья – наоборот более толстым – из-за пристроек и т. д. На площади, совершенно обычной, чуть даже не земляной, с наваленными клочками сена, среди хозпостроек и возов с лошадями идёт бойкая торговля – прямо как сейчас… Правда, на одной из знаменитых гравюр Олеария, в небольшой панораме от Василия Блаженного до сегодняшнего мавзолея, можно насчитать штук сорок куполов и крестов над ними.)

Тишина, однако, не полная: что-то стучат где-то внизу (ремонтируют, что ли?), и в «коридоре», если в тишине прислушаться, что-то красивое древнерусское строго-мерно звучит… Я не сразу понял, что это звуковые инсталляции: иллюстрация как строили собор (это прямо здесь включено), и в маленькой боковой «комнате» (называется подцерковье ), где на сводах изображены в рост русские святые, включено пение… За многие часы и дни сидения в подклете не раз и умиротворяло это пение со стуком, и раздражало, и сто раз любопытствовали озабоченные, кто и где поёт…

Вскоре я понял, что для того, чтобы пригласить или пояснить , нужно либо вскочить со своего места, либо обладать недюжинными вокальными способностями. Причём посетителей настолько много, что желательно находиться в разных местах одновременно.

Заходя, они пялятся на шлемы и – как бы невидящим взглядом – на тебя; ты тоже делаешь нейтральное выражение лица – не отворачиваться же, но и не особо приветничать, а то сочтут, что это входит в сервис и пристанут с расспросами.

Первых посетителей, с которыми вступил в общение, я запомнил: они меня обескуражили. Вдруг смуглый иностранец лет сорока что-то залопотал и протянул мне телефон – я даже взял… Думал, что просит его щёлкнуть. «Do you speak English?» – запоздало опомнился я. «Но! – улыбается и кричит он, размахивая руками, – фото?!.» Тут я всё понимаю. Он просто спрашивал, можно ли фотографировать. «Си!» – говорю я, улыбаясь. И ему так понравилось это «си» (чуть не единственное, что я знаю по-испански), что он ещё пару раз подходил поблагодарить.

На самом деле, оказалось, что фотосъёмка разрешена только платная (и стоит она, если не ошибаюсь, 150 р. – при цене билета 250 р.); боле того, в мои прямейшие обязанности входит спрашивать у всех нацеливающихся на хоть что-то хоть каким-то гаджетом, оплатили ли они её. Естественно, именно этот пункт своей деятельности смотрителя я полностью проигнорировал: платить за фотки – пусть даже и иностранцам – это уж совсем дикий капитализм!

Впрочем, вскоре я для себя выяснил, что и остальные этим пунктом частенько пренебрегают. По причине, правда, совсем иной – чисто коммуникативной. Я, понимаешь ли, первые недели не зная устали метался туды-сюды, внезапно-интеллигентно выписывая заплутавшим (и раздербаненным привратницей!) интуристам пассажи типа: «Excuse me, there is no exit! The exit is on the second floor», «Please come in, the exposition is continuing here»… А когда слышал в коридоре, что вышедшие из подклети путаются и собираются выйти через ту же дверь, что вошли, я догонял их с репликой вроде «Do you know there is the second stage here?!.» (Надо сказать, что то ли из-за моего исполнения и риторического наворота фразы, а то ли из-за слабого знания английского, многие путали «where» и «there» и отвечали, что не знают, и только когда я произносил магическое «by stairs», меня, не по-нашему улыбаясь, благодарили.)

Задерживаясь на повороте в подклет или на лестнице, я прислушивался. Оказалось, что в основном вещание ведётся с места. У некоторых вокал поставлен. Никаких «excuse me», «there is» нет и в помине: есть только «эксит», а после него «ы!» или «ы-ы!» (визуально-голосовое указание) или «Но эксит, ноу, ноу!» (почти «караул!»). Кто-то ещё, не обладая вокалом, обходится «сорри» в начале и в ответ говорит «плиз», а кто-то работает на чистейшем поприще мимики и жестов. Я понял, какими дикарями мы выглядим в глазах гостей (коль даже в двух шагах от Кремля молодые девушки гыкают и гакают, изображая язык туземцев и глухонемых!), и мне, пожалуй, впервые в жизни, действительно стало стыдно за свою страну.

Хоть бы курсы какие придумали, заставили пять-семь фраз готовых записать.

Порой случались и казусы. Так, однажды завалилась такая американочка, семнадцатилетняя-сочная, смазливая как открытка, со своим парнем – расхаживая по почти пустому подклету, они мило болтали. Я особо не вслушивался (тогда я уже пытался читать книжку), но заметил нехарактерное: они то ржали над тем, что видят, делая различные юмористические сравнения, то ребячливо выясняли свои какие-то интимные дела… Вышли, и по голосам я понял, что они не знают, куда идти дальше. Тогда я всё же догнал их и зарядил своим «Do you now?..» Знай, мол, наших. «Oh my God! – схватилась она за покрасневшие щёчки, – he speaks English!»