Алексей Шепелёв - Москва-bad. Записки столичного дауншифтера

А когда потеплело и нам раздали бейджи, обязав их носить (я их ненавижу и, бывая на каких-то форумах, никогда не надеваю), длинный певец, здороваясь, эмоционально запнулся: « Алексей Шепелёв ?!.» Ну, вот оно, подумал я… Приятно, что признали?!. (Он, показалось, пробурчал что-то вроде «недавно слышал» или «читал».) Призн а ют и растрезвонят! «А что?» – переспросил я как можно безэмоциональней. «Одноклассника так звали», – замявшись на полсекунды, отмахнулся тот, убегая.

Литературно-музыкальный сюжет, конечно же, продолжился.

Поспешая на работу, я наткнулся на Никольской на Гяура, который вальяжно шествовал в сопровождении своего молодого полного друга. Я поравнялся с ними, ожидая обмена приветствиями. Но Гяур предпочёл не увидеть меня в упор – так он был занят разговором. Я обогнал их, а разговор был… о музыке! Причём не о том лишь, чтобы её слушать. «Подключил микрофон к компу и…»

Через день-другой «Гяурчик» очень усердно таскался с какой-то филькиной берестой – разложенным из состояния спичечного коробка двойным тетрадочным листом с крупными каракулями поверх всех поверхностей, и даже пытался зачитывать – естественно, рэп… Ответом ему было лишь тупое молчание, а от Биссектрисы – её шуточки. Но это было лишь предварительное, пробное явление. Я своими глазами видел, как он подкатил к кучке певцов, достал из кармана, как жёваный платок, свою «телегу» и начал… Пока не пресёк явившийся из алтаря главарь.

А вскоре настал день, когда Анфиса, в дополнение ко всем прочим своим утренним поручениям и поучениям, на какое-то только начинаемое моё возражение или вопрошание выпалила: «А Лёша-то у нас книги пишет! В Интернете про него столько опубликовано!» – и ухмыльнулась, чуть не облизнулась, как лиса, только что проглотившая колобка. Для меня подобные фанфары – не кривлю душой и фактом – звучат как: вчера узнали, что ты гомосексуалист, педофил, фашист, наркоман, сатанист и террорист. Обвинения сами по себе весомые настолько, что оправданий не предполагают: начиная со школы и родительского дома со мной в моём присутствии предпочитают говорить в третьем лице.

Ваше слово, товарищ художник без маузера! Улыбка Мышкина, но Льва – сгодится! Есть ещё юродство.

«Там, такие, грят, интерес-сные вещи пишет!.. – неподражаемые интонации всезнающей рыночной торговки. – Ты бы книжку, что ли, принёс подарил, что ли! А то мы работаем и не знаем!» – срезала, что и говорить. Единственное, что я смог выдавить, что у меня экземпляров нет, книги в магазине продаются. Пора сбирать манатки – немного не дотянул до конца испытательного срока! Ладно, в Тамбове никуда нельзя устроиться, но на Москву я надеялся, что она побольше и никого ничем не удивишь. Впрочем, не удивишь – это да: все, прослушав, тут же позабыли; даже Гяур, от коего я ожидал не менее, чем пресс-конференции, как зомбированный, тут же очистил память.

Как-то я не нашёл другого времени и места, чтоб позвонить в издательство испросить о судьбе нового романа – приткнулся с телефоном возле мавзолея и под бой курантов… «Снюсть жрёть брютъ» – внятно отвечаю я на привычный вопрос, невольно улыбаясь. Не только название свою роль играет, но и девять утра на Красной площади… Говорю (вернее, больше вслушиваюсь), и постепенно вижу, что не один я ухмыляюсь – рядом стоит Гяур и тоже слушает! Ну, думаю… Впрочем, когда меня наконец переключили на нужную инстанцию, мне ответили двумя словами, а наш здешний юный колченогий друг проскользнувших тегов «рукопись» и «роман» не воспринял.

Зато в другой раз, услышав обрывок фразы (Людмиле рассказывал, кому же ещё), что мы по программе МГУ учились, Митрофанушка-рэпер аж в лице изменился.

– Так ты в МГУ учился?!

Сам он иногда поднимал тему «куда бы поступить?», мечтательно перебирал специальности, а засим объявлял, что будет поступать на истфак, поскольку (ну, конечно же!) уже есть опыт работы в соборе, собирался всё куда-то на день открытых дверей, но при мне так и не собрался.

Собеседница с мешком посчитанных билетов вышла, а я, решив разыграть дурня, ограничился неким мимическим жестом, не означающим ни «нет», ни «да» (уже вошло в привычку: понял, что «абитуриенту» это всё равно).

– Что же ты тогда тут делаешь?! – Он долго восторгался и возмущался за меня, то хехекая, то причитая, повторяя на все лады магическую аббревиатуру, пока я не оборвал его всего тремя буквами: «ТГУ!».

Когда я сидел на первом этаже в коридоре напротив раки с мощами Василия Блаженного (т. е. раньше эта территория называлась папертью), частенько происходило нечто забавное. Задумавшись и съёжившись от холода, я вдруг замечал в отражении в стекле нечто знакомое – полупрозрачную голограмму Достоевского с известного портрета – и уже в следующий миг понимал, что это моё отражение! Я тут же менял позу – холод, полумрак, утренняя пустота собора и мерно звучащее древнее песнопение не всегда стразу сводили всё к забавности – а потом уже вновь подгонял…

Но тут была всего важней именно безыскусственность позы и взгляда – от этого на мгновенье захватывало дух и становилось страшно. Тогда я начинал про себя молиться блаженному Василию, а также Серафиму Саровскому и Пресвятой Богородице – их кроткие мудрые глаза смотрят на меня с больших металлических хоругвей, стоящих от поста №1 меньше чем в метре. «Душе моя, восстании, что спиши!»

Если уж рассказать о забавности, то был я как-то на научном форуме по Достоевскому и бродил там и сидел элементом чужеродным и неприкаянным: разбирать с придыханием «сенсацию», что наконец-то предположительно расшифровано имя, кому Достоевский посвятил автограф (напр., какая-то Ольга, которую он видел в первый и последний раз где-то в Сибири) – на это у меня не хватает сил скрепиться, сделать серьёзное, озабоченное лицо. Написал Волгину в духе «я сам, мол, себе Достоевский» – то-то он не захотел со мной рассусоливать, подумал: «кретин какой-то». Выступил с докладом (но не научным) – полное молчание… Зато когда я сидел один в сторонке, невольно обняв колени руками, ко мне раз пять подбегали с восторгами: «Здравствуйте! Вы родственник Фёдора Михайловича? Можно с вами…» Зря не фоткался!

Вот и в соборе, кстати сказать, ко мне не раз обращались (правда, исключительно иноплеменники) с подобной просьбой – но не как к Достоевскому, а как к некой иллюстрации или аллегории. «Picture the name of the book!» – ответил я, подняв обложку книжки так чтобы была видна надпись: « П. Флоренский. Имена ». Знай наших – чт о задрогший, смурной и небритый руссиш смотритель дрожащими посиневшими руками на коленках на грязном вонючем одеяле меж двух покосившихся радиаторов вычитывает! Так что, господа будущие мелочные ашепелёвоведы, поройтесь в германских и английских фейсбуках.