Вячеслав Малежик - Портреты и прочие художества

– Наверное, ты прав. Ну, Петрович…

И наш герой всплыл в городе, как мы, подумав, решили, первого апреля. И все смеялись, хлопали его по плечу, поздравляли…

– Жаль, что не увидели такой концерт.

– Да нужна вам эта фанера? – успокаивал Петрович азовчан.

– Ну почему фанера?

– Да, это я так…

– Малежик-то хоть прилетит?

– Прилетит в ноябре, уже на мой день рождения.

Мысль о том, что решение всех проблем надо искать в детстве, стала настолько расхожей, что ее можно сравнить разве что с «водой, в которую не дано войти дважды». Но от этого смысл, заложенный в нее, не стал неверным. Я попытался поэкспериментировать и перевернуть ее, т. е. фразу… Получилось, что детство нужно искать в своих проблемах. Чушь какая-то. В воспоминаниях детство – это яркое, красочное кино, где я в главной роли, а то, что интерьер, вернее декорации, напоминают трущобы «мексиканских кварталов», не меняет сути. Сюжет динамичен, все герои первого и второго планов добры ко мне, а злодеи живут в сказках и книжках, читаемых мне мамой. Мое счастливое детство проходило в этом ареале, а другой жизни я и не видел. И слава Богу. Я был любим, считал себя центром вселенной, мне постоянно рассказывали, какой я способный мальчик, и сомнений на этот счет у меня не возникало.

Но безграничная родительская любовь взрастила в социально неблагополучном районе маменькиного сынка с неразвившейся иммунной системой. Я говорю о психологическом здоровье. И в двадцать лет, нет, скорее все-таки в восемнадцать, моя психика хватала любую простуду, и болезнь протекала достаточно тяжело. Но постепенно я покрывался сначала пушком, затем перьями, а потом, вырвавшись из родительского гнезда, я начал совершать полеты, все чаще улетая достаточно далеко от дома.

Хотя, увидев мир, я многое понял и запомнил, тем не менее знания породили не только радость, но и, как водится, печали. Я осознал, что расслоение людей по уровню благосостояния, по уровню среды, где ты родился и вырос, существует не только в учебниках и книжках, но и в жизни. И если материальные блага – это вещь наживная, то среда обитания впитывается в человека с детством и потом очень трудно, если вообще возможно, эти пробелы, связанные со средой, в себе искоренить.

Наверное, это похоже на изучение языка в раннем детстве и в зрелом возрасте. Вроде говоришь все правильно, но акцент остается. И вот этот самый акцент глубоко засел в моем организме. Боязнь сказать, что я чего-то не знаю, что не умею пользоваться вилкой и ножом, приводила мою душу в дикое смятение. Однажды, а это было уже в «Веселых ребятах», я пару-тройку дней зализывал раны, когда надо мной пошутили, что я не знаю, что такое Эдипов комплекс.

Может быть, пошутили и по-доброму, но часто в те годы, да и значительно позднее, я был мелочно обидчив, хотя к тому времени мой социальный, да и материальный статус был достаточно высок. Во всех разговорах, если они не касались каких-то, по моему мнению, «элитарных» тем, я бывал убедителен и снискал себе репутацию мудрого человека, который может дать аргументированный совет. Но как только…

Правда, вскоре я прочитал книги, которые нужно было прочитать, прослушал музыку, которую нужно было послушать, сходил на Таганку и в «Современник» и разучил движения губами (надувая их и выдвигая вперед), когда речь заходила о джазе и о А. Вертинском. Я стал своим – ценителем.

Однажды у меня был долгий обстоятельный разговор с Алексеем Козловым. Это были времена самодеятельности… Я поведал Леше, что мы в «Мозаике» добились того, что теперь поем только свои песни. Леша сказал, что это неправильно. Почему? Да потому, сказал он, что 95% зрителей ни черта не понимают в искусстве и, в частности, в музыке, а общественное мнение формируют 3% снобов, которые тоже не понимают, но могут громко и безапелляционно судить обо всем и вся. Ну а 2% понимают, но остаются при своем мнении и никому его не навязывают. Так вот эти 3% снобов надо «накормить», если хочешь быть успешным. А для этого надо петь «фирму», которая априори, по их мнению, хороша.

Короче, когда я не мог сформировать собственное суждение о том или ином произведении искусства, будь то живопись, музыка, балет, кино, меня охватывала паника, и я с нетерпением ждал вердикта кого-нибудь из «авторитетов», чтобы потом чаще согласиться или, не согласившись, попытаться оппонировать, но не очень настойчиво. Правда, с годами я нахватался нужных фраз и мог стойко плавать в волнах той или ной искусствоведческой беседы.

Особой осторожностью мои мнения отличались при оценке авангарда. Ну не мог я отделаться от ощущения, что меня дурят. Не мог, и все. И не нравилось мне ощущение, что меня держат за лоха. Но однажды моя приятельница Ира Гущева подсказала алгоритм оценки, в том числе и авангардного искусства. «Откинь свои знания, – говорила она, – и воспринимай все, как ребенок: нравится – не нравится».

И вдруг стало легко и понятно. И не надо было в филигранных пассажах Моцарта слышать звонкое журчание ручейка, не надо было перерывать кучу литературы, чтобы понять, что хотел сказать Пикассо в своей «Гернике». Я научился ходить.

А что же джаз? Умные передачи по TV и радио, журнальные статьи прозомбировали меня должным образом. И я точно знал, что джаз – это (далее перечисление в превосходной степени разных оттенков восторга) музыка. Но мне не нравилось ее слушать, как бы нынче сказали, она не вставляла… Я силился ее полюбить. «Impossible, Rayka», не получалось. Наедине с собой я говорил: «Почему я должен любить, как этот пианист или саксофонист гоняет гаммы?» Хотя, когда Л. Армстронг или Э. Фитцджеральд опускались до хитов, тем более если пелось «Can’t buy me love» или что-то еще из битлов, то я отдавал должное.