Вячеслав Малежик - Снег идет 100 лет…

Несмотря на то что имя «Самоцветам» и «Пламени» сделали песни ярко окрашенные, политические, все мечтали петь песни другие, более (придумал словечко) молодежные. Я чего-то там сочинял, и Леха капал на мозги нашему худруку С. Березину, что, дескать, Малежик и так далее. И мне не часто, но давался шанс. Леха был живчик, весельчак, немного пижон. Его творческое начало проявило себя значительно позднее. Закончив нужные учебные заведения, он сейчас снимает как режиссер фильмы для телевидения. А тогда он увлекался идеями, придуманными им самим, да и другими, и благодаря его напору в «Пламени» происходили разные свершения. Чтобы судить о его творческом начале, расскажу шутку, которую он придумал по отношению к двум нашим музыкантам.

– Они, – говорил Алексей Шачнев, – вечером раскольники (так как кого-то раскалывают на выпивку и прочее), всю ночь баптисты (наверное, правильно написать бабтисты: это про любовь к женскому полу); утром трясуны (похмельный синдром) и весь день пятидесятники (система добавлять весь день по пятьдесят граммов коньячка).

По-моему, отменная шутка. Странно, что она не ушла в народ и не стала всесоюзным анекдотом. Так вот Леша поучаствовал в моей судьбе, познакомив меня с двумя знаковыми в моей биографии авторами – Павлом Хмарой и Сергеем Таском. Так что успех песни «200 лет» – это тоже Леша.

Отправив Николая спать, я набрал телефон Лехи и объяснил ему ситуацию и просьбу Николая о девчонках тоже изложил.

– А-а, понял, кто это… А то я никак не мог вспомнить, с кем ты был на кладбище. Завтра на репетиции все тебе доложу, – ответил мне наш басист.

Назавтра я на репетицию приехал с майором Брызгуновым. Оставив его в зале, я поднялся на сцену, и мы чего-то там оттачивали, доводя до совершенства, потому что завтра запись… Когда этот процесс закончился, мы с Лехой спустились в зал.

– Ну, привет, командир.

– Здравствуйте, Алексей.

– Зачем так официально?

– Ну, я с разгона на «ты» не могу. Чуть-чуть потерпи.

– Думаю, в бане мы уже будем на «ты»? – спросил Шачнев.

– Да зря Слава все это затеял…

– Что значит зря? – перебил я Николая. – Обычная мужская просьба, и я как мог…

– Не-е, не будет, я думаю, бани, – с чувством вины сказал Брызгунов.

– Коля, все уже заряжено… Пар и девчонки в лучшем виде, – оптимистично, с комсомольским задором доложил Леха.

– Слава, давай поедем в «Домодедово», и ты меня отправишь домой в Ижевск.

– А что, девчонкам отбой?

– Прости, отбой… Если что-то там вы потратили, то я…

– Коля, обижаешь…

– Да поймите меня. Мы рванем в баню… зависнем там, может, не на одну ночь, я себя знаю. И не попаду я к жене в Ижевск, к Дениске и Кате. Знаешь, это неправильно… Не увижу я их, вернусь в Афган, а там меня грохнут.

– Типун тебе на язык…

– А что? За милую душу… Слава, поехали в аэропорт, отправь меня домой… У тебя есть там концы?

– Разберемся…

– Знаете, в той жизни, ну, на войне, я все понимаю, а как живете вы…

– Ладно, Коль, поехали за вещами… – начал я.

– Да они у ребят, а паспорт и деньги со мной. Поехали в «Домодедово»… А???

– Хорошо, пошли ко мне в машину, – сказал Шачнев. – Я только дам отбой в бане. А потом рванем в аэропорт.

– Все-таки я привык быть хозяином своей судьбы, – миролюбиво сказал майор Брызгунов.

В отделе научно-исследовательского института стандартизации, куда я пришел работать по распределению после окончания Московского института железнодорожного транспорта, 60% сотрудников были женщины. Они вяло работали, звонили домой, интересуясь, чем там занимаются дети, курили, пили кофе и чай, сплетничали. В общем, делали тяжелую работу, которой были заняты все женщины в аналогичной ситуации.

Мужчины, число которых пополнил я, разговаривали о политике, тоже пили кофе и курили и пытались продвигаться по служебной лестнице. Для этого кто-то защищал диссертации, кто-то пытался сделать карьеру, используя профсоюзно-партийные рычаги. Все друг к другу относились доброжелательно и меня встретили с распростертыми объятиями. За два с половиной года, что я проработал младшим научным сотрудником, сдав кандидатские минимумы, написав две научные работы, я так и не понял – для чего я все это делал во ВНИИСе и сумел ли я поднять стандартизацию в стране на необозримые высоты.

Но у меня была музыка, и я ждал вторника и четверга, чтобы пойти на репетицию, а в уикенд выпадали выступления. В общем, меня не глодала совесть, что я что-то не то делаю в жизни. Каковы были взаимоотношения с собственной совестью у моих коллег-мужчин, я не узнавал. Я был младшим в коллективе и предполагал, что старшие товарищи точно знают, как надо жить.

Два персонажа выделялись в отделе № 101, где я служил. Первый был очень громкий, уверенный в себе, как бы нынче сказали, брутальный мужчина – Вадик Панкратов. Очки, которые он носил, вносили некоторый диссонанс в его облик и бывали, знаете, как в театре, приспособлением в его актерски повседневном поведении. Когда он что-то горячо доказывал, то снимал-надевал очки, добавляя своим аргументам определенной значимости. А еще Вадик был владельцем горбатого «Запорожца» и очень этим гордился. Иногда он вытаскивал из кармана ключи от автомобиля и этак рассеянно крутил их в руках. Я называл его на польский манер – пан Кратов. Он довольно ухмылялся и говорил:

– Слава, ну, если ты меня хочешь называть в польском стиле, то называй пан в квадрате Кратов, отдавая должное и моему возрасту.

Я хлопал его по плечу, и мы в очередной раз оставались довольны друг другом. Я хотел сравнить его с Ноздревым из «Мертвых душ», но решил, что бесшабашностью гоголевского героя Вадик как раз и не обладал.

Второй герой нашего отдела был Юлиан Александрович Бортников. Он был строен, если не сказать худ. Со спортом, судя по всему, он не дружил и поэтому был антиподом Панкратова. Про таких часто говорят «а еще шляпу надел», и он таки ее носил, как и зонт-трость, который на улице завершал его интеллигентский образ. На работе он был без шляпы, и приличные залысины опять же оттеняли кудри Панкратова.

Юлиан Александрович закончил Московский авиационно-технологический институт и учился в одной группе с нашими великими хоккеистами братьями Майоровыми. Я был в то время страстным болельщиком, и Бортников меня часто угощал историями, не предназначенными для широкого круга. Так вот: Панкратов и Бортников постоянно пикировались… Причем темами их споров могли быть весьма разнообразные проблемы – от доктрин А. Даллеса до разгона бульдозерами выставки художников-модернистов. Я, как правило, занимал позицию Ю. Бортникова, такую, знаете, гнилую пораженческую платформу. Думаю, что наши спорщики любили друг друга и их постоянные подколы были не чем иным, как гимнастикой для ума.