Владислав Вишневский - Терпень-трава

– Вы это куда? – Спросил другой. На нас пахнуло остаточным самогонным перегаром. Или вчерашним, или застарелым.

– А мы за вами! – Не дав нам ответить, резюмировал первый голос. В темноте не разобрать было, чьи это голоса.

– Вечер добрый! – Отвечаю, хотя уже довольно поздно для вечера. – А что такое?

– Айда, пожалуйста, за нами, сейчас узнаете. Собрание у нас.

– Да. Экстренное, – подтвердил второй голос.

– Судьбоносное, – подчеркнул первый голос. – Народ за вами послал.

– Актив послал, – со значением уточнил первый голос и дополнил. – Пока не поздно…

На многозначительное «судьбоносное» я не обратил внимания, как на навязшее, привычное, а вот на другое…

– Собрание? – Удивлённо переспрашиваю. Я уже и забыл, что такое собрание. Планёрки знаю, референдумы, диспуты, брифинги, переговоры, к примеру, разборки какие – проходили… а собрания… Что-то из далёкого прошлого. – Что за собрание? – интересуюсь.

– Я ж говорю – экстренное. – Растолковал в темноте второй голос.

– Конечно, пошли, дядь Женя. Пошли, если нас ждут, там разберёмся, – дёрнул за рукав Мишка. – Мне спать ещё рано, – просительно поведал мне. – И я не хочу. – А провожатым сообщил. – У него спина на солнце сгорела, нам потом к доктору надо.

– О, сгорела! – воскликнул хриплый голос, и рассмеялся – От такой болезни доктор у нас один – стопарь, и всё, – враз становишься здоровым! Вылечим, вылечим.

– Это уж, как закончим сходку. Сразу. Ага! – дополнил второй голос.

Ещё нелучше – сходка. Сходка – это вообще за окраиной сознания.

– Ладно, идём, – говорю. – Если народ послал. – Мишка благодарно ткнулся в меня плечом, и крепче взял за руку.

В свете фонариков, тускло светивших только под ноги, по абсолютно тёмной улице, спотыкаясь и проваливаясь в разные невидимые неровности сельской дороги, мы дошли и вошли в помещение бывшего сельсовета. Там, в просторной комнате секретаря, при свете керосиновой лампы собрался актив села. Человек тридцать. Практически всё взрослое население посёлка, старики.

Нас ждали.

Мы с Мишкой поздоровались. Нам разноголосо и приветливо ответили. Шумно задвигав стульями, предложили присесть.

– Ну, как дома отдыхается, Евгений Павлович, нормально, осмотрелся? – преувеличенно бодрым тоном, почти армейским, спросила местная исполнительная Голова, бывшая библиотекарь Валентина Ивановна.

Керосиновая лампа ярко высвечивала середину стола, руки людей, лежащих на нём, совсем плоско лица присутствовавших. А их уши, и всё что за спинами, терялось в абсолютной черноте. Как и сами лица, порой, если человек отклонялся на спинку стула, или менял позу. Тогда они – лица, с разной степенью желтизны – от лампы, и черными провалами глазниц, тенями от носа, губ, подбородка, растворяясь, обезличиваясь, мгновенно уходили в никуда, в темноту… И вновь потом проявлялись… в той или иной степени. В комнате остро пахло керосином, табачным дымом, ещё чем-то кислым.

Обстановка была фантастически нереальной, если представить в каком веке и при каких достижениях цивилизации мы живём. Парадокс просто. Сдвиг эпох. Какая-то тысяча с небольшим километров, а по прямой и того меньше, Кремль, Манежная площадь, казино, отели, великолепные шоссе, эстакады и… яркий электрический и неоновый свет днём и ночью. А здесь – реальные двадцатые годы: разруха, заброшенность, тени-люди, и чадящая керосиновая лампа. Либо – больной сон приснился, либо мы попали на съёмки кинофильма про первых подпольщиков или трудное «детство» становления Советского государства. Особенно это хорошо читалось в ярко блестевших Мишкиных глазах. Он был просто ошарашен. Но это был восторженный мальчишеский ужас новизны и причастности к взрослой жизни: новой, необыкновенной, непонятной. Я приобнял его за плечи, чтоб не испугался случайно. Я и сам, откровенно говоря, был потрясён. Невольно оглянулся: нет ли кинооператора где сзади и дамы с «хлопушкой»… Нет, вокруг хоть и приветливые, но серьёзные, даже озабоченные полулица, полутени.

– Мы уже знаем, мне сказали, что кто-то нахулиганил там с твоими колёсами… – участливо, тёплым уже голосом, продолжила Голова, заметив, что мы уже разместились за столом. – Не переживайте, Евгений Павлович, разберёмся. Найдём и накажем. Это уж дело чести, как говорится. Это я обещаю: найдём. – Легонько, но твёрдо прихлопнула ладонью по столу. Проследив её жест, присутствующие тени-люди закивали головами. Послышалось негромкое, но уверенное: «Да, это конечно», «Найдём», «Мало не покажется», «Ага!». – О чём мы вас хотим попросить, Евгений Павлович, всем селом, всем активом. Мы тут подумали, посовещались… Мы знаем, что вы, наш земляк, с хорошим, высшим образованием человек, на хороших должностях там служили, с опытом, далеко не маленьким человеком были в Москве. Если при бывшем президенте охранником говорят, служили. Это ж такая величина, если подумать, связи, и всё такое прочее… – Я непроизвольно заёрзал на стуле, Мишка чуть сжался.

– Я безработный сейчас. Понимаете? – Я наконец, честно признался. Пора было расставить всё по своим местам, давно пора… Но мне не дали.

– Да мы знаем, Палыч…

– Мы понимаем…

– …И нам это без разницы, – решительно отрезала Валентина Ивановна, и, выдержав паузу, добавила. – Мы тоже безработные, как видите. Причём, все. – Люди согласно закивали головами: да, это так; да, без работы; да, нам без разницы. – Вы и теперь, мы знаем, оставив службу человек не маленький… И образование у вас, не чета нашему – московское… Вот и хотим мы вас попросить помочь нам, если уж не на ноги встать, так хотя бы на четыре ноги уж приподняться.

– То есть? – Уже догадываясь, насторожился я.

– А вот и то, что мы выбираем вас, тебя, то есть Евгений Павлович, нашим директором, или председателем. Или каким хочешь руководителем, только помоги нам, землякам. Помоги. Мы, тебя, Христа ради, всем обществом просим и честно тебе говорим: погибаем. Давно уж погибаем. Ездил же по селу, видел…

Тени вновь задвигались, послышались тяжёлые вздохи, кто-то надсадно закашлялся…

Вот это да, то ли ужаснулся внутренне, то ли обрадовался я, вот это предложение!.. Не ожидал. Хотя, чего удивляться, всё правильно. Хватит, пожалуй, на стороне чьи-то чужие фирмы поднимать, престиж высокий, имидж зарабатывать… Когда тут вот, дома, простые хорошие люди – земляки! – ни просвета, ни перспектив не видят. Чем они хуже других, городских? Тем, что не стремились к тёплым, лёгким местам? Не гнались за должностями, за званиями? Так они гораздо честнее поступили в жизни: не изменили дому, селу своему, делу… Трудному, не благодарному, от зари до заката, круглый год, годами. С болью в спине, в ногах, в руках… А теперь и вообще забыты. О них, что очень обидно, вспоминают только тогда, когда их голоса кому-то на очередных выборах нужны. Только тогда. А в остальном…