Владислав Вишневский - Терпень-трава

Мишель спал. Сладко спал, крепко…

Мы с ним обживаем сейчас дом погибшего в Чечне полковника, моего друга детства и вообще, Саньки Рогозина. Он был единственным сыном у своих родителей. Поздним ребёнком. Они умерли в одночасье, как говорят, незадолго до его гибели. Почти сразу же, после первого его тяжёлого ранения. Не выдержали. Пожилые уже были, сильно, сказывают, переживали за сына. Саньку похоронили в Чечне, а они здесь оба лежат, на кладбище. Рядышком – Анастасия и Матвей Рогозины. Я их хорошо помню. Только живых, полных сил и энергии, весёлых, певучих, не жадных. Мы с Санькой были как братья. Как в песне: где подзатыльник, где хлеба горбушку – всё пополам. Так наши родители к этому и относились. Всё наше детство и юность не разлей вода мы были. Пока в армию не попали. Там и разлучили нас: я на Дальний Восток, в пограничники, он на Север, в морскую пехоту. Потом у него военное училище, спецвойска, снова учёба, и все горячие точки через руки. Пока вертолёт не сбили. Ничего от Саньки не осталось. Говорят, фрагменты. Да и те, как условные. Родителей в живых к тому времени уже не было. Санька знал об этом, приезжал на их похороны. Знало и начальство Санькино, что у него никого из родных нет. Не успел и жениться. Или не хотел огорчать, мол, а вдруг… Вот и оставили его там, где он погиб. Говорят, достойно похоронили, к Герою представили.

Я его дом сразу и выбрал. Может чуть теплее ему там будет, если я поживу в его доме. Увидит, как мы с Мишкой могилы его родителей прибрали, и дом тоже. Порадуется. Что я ещё могу! Если смогу когда, съезжу к нему в Чечню.

Спит Мишка.

Хорошим мальчишка оказался. Я уже и привык к нему. За своего считаю. Когда – за внука, когда – за сына, когда – за товарища. Да, именно, за товарища, как ни странно. Какая-то в нём поразительная взрослость часто проскакивает. Правильность в выражении глаз, взгляде, словах. Даже не в словах, а глубже, за ними. Как вода, но не в водопроводном кране, а в роднике. Большая разница: и поразительная чистота и прозрачность, и прохладность и вкусность, и полезность и… Всё у него лучше. Мы с Санькой не такими были, нет.

Мы были романтиками. Проще были, и наивнее. И счастливыми. Где мы только с ним не побывали тогда, в своих мечтах и фантазиях: и на Северном полюсе жили; и на другие планеты в поисках внеземных цивилизаций летали; и шпионов по всему миру ловили; и азбуку Морзе учили; и закаливались нещадно; и голод терпеть учились; и «краснокожих» от «белых» защищали; и планеры собирали; и подводную лодку мастерили… К подвигам готовились. А о каких принцессах мы мечтали! О! И не расскажешь. А Мишка… Его поколение… Голые, по-моему, прагматики, порой. Не холодные правда, не закаменелые, замшелые, а… Нет, пожалуй, рано обобщать, я не изучил ещё «предмет», не разобрался. К счастью и невозможно это. Мишка не машина, не робот. Живой пацан, глазастый, головастый, правда худой. Но, это наживное. Подрастёт – обрастёт. И то, что он сейчас здесь, со мной – ему только на пользу, я думаю. Мне так уж точно. Он, засыпая, участливо спросил: «Сильно болит, да?» Намекая, что обоим спать пора. Я говорю, – «Нет. Просто думаю». А он: «Палыч, не напрягай психику. Утро вечера мудренее». Представляете? Пацан – одиннадцать лет, и «не напрягай психику», «утро – мудренее». Вот оно где – соединение старого мышления с новым. Как словно – я, и он. Признаюсь, мне его дружба точно полезна, и безусловно приятна. Надеюсь и моя ему будет такой же.

Мерно в тишине тикают настенные часы-ходики. Тик-так, тик-так…

Лёгонькая, простенькая конструкция со шитом (домиком) циферблатом, рисованными цифрами, фигурными стрелками. Жутко пыльные, и жутко древние. Я когда увидел их, обрадовался, как старым знакомым. Подошёл, умиляясь наивности и простоте конструкции. Снял с гвоздя, дунул на звено шестерёнок, освобождая механизм от пыльных пут, повесил на стену, толкнул маятник… Он покорно туда-сюда качнулся, щёлкнул пару раз и бессильно остановился в центре оси. «Всё, тоже умер, бедняга, с горечью подумал я, а жаль, выдохся старина!» Машинально, ключиком, до упора я всё же завёл пружину, повесил часы на стену и толкнул маятник… Просто так, не надеясь. И очень удивился, что они вдруг пошли. Тик-так, тик-так… Идут, тикают! После стольких-то лет простоя!! Тик-так, тик-так… Я обрадовано перевёл стрелки, установил время и некоторое время, с любопытством и недоверием, стоял около них, и ждал, когда встанут, чтобы ещё раз помочь, подтолкнуть. А они нет, идут. Тикают! Идут уже несколько часов, спокойно и без запинки. А я всё, нет-нет, да прислушаюсь – не встали ли… Им же лет пятьдесят, наверное, не меньше. Ай, да часы, ай, да мастера! Молодцы – отцы!

Кстати, и печь живая. Дарья Глебовна сказала: весной протапливала. «Как знала, что понадобится, ага!» Крышу только кое-где починить, да забор поднять-укрепить, да бочки под сточные желоба обновить – рассохлись, да сами желоба, да ставни, да пол кое-где, да завалинку вскрыть – венцы просушить (где, может, менять придётся), за лето ещё дров привезти нужно, напилить, наколоть, сложить… Но это уже стратегическое планирование, на перспективу. Хотя и приятное планирование, потому что заботы приятные: жизненные, деловые. Кстати, о деле…

Тик-так, тик-так… Чётко и мерно щёлкает механизм настенных часов. С любовью и уважением прислушался я к спокойному и ровному их ходу. Ай, молодцы, ходики! Тик-так, тик-так, тик… На этом…

Незаметно для себя за столом и уснул.

Опять мне снился тот же тягостный и больной мой сон. Я его хорошо знаю, жду всегда, и боюсь: родной мой и любимый мой армейский взвод. Армия. Снится всегда не отдельно кто-то, ребята, причём всегда на тёмном фоне – на тёмном! – как в сумерках, а одно целое. Как сгусток большой любви, энергии, и неизбывности избранного пути. Будто бы я, всё ещё тот же солдат-срочник, как тридцать лет назад, молодой, шустрый… Только отбился почему-то – осколок, как оленёнок от красивого и могучего стада… Бродил где-то сам по себе – так долго, не простительно долго! – блуждал в необъятных жизненных просторах в поисках – себя, чего, кого… Уже и веру потерял, и страшно устал. Отстал! Отстал, потерялся, конечно же, случайно – досадное недоразумение! – а может просто заблудился или в командировке какой затяжной был… Во сне пытаюсь войти к ним – к себе, в себя? – вернуться в тот строй… Хочу к ним! рвусь! мучаюсь! страдаю… Бегу к ним, кричу им, машу руками… Душа моя трепещет вся из последних сил, бьётся, как и сердце, как подбитая птица крыльями на земле, в пыли, от желания взлететь. Оказаться вновь там, с ними, в том состоянии строя, единства и времени. И сжимается сердце от страха, что вновь моя юность, мой взвод, отделение – моя жизнь! – пройдёт мимо… И никак… Никак и никогда я не могу достичь желанной цели. Никак, и никогда!