Владислав Вишневский - Терпень-трава

Никак!.. И они, ребята, строй, всегда проходят мимо… Да-да, мимо, и стороной!.. Будто не видят меня, не слышат моей боли, – проходят. И уходят! Уходят!.. Ещё одна тонкая струна надежды с болью рвётся…

Такая тоска потом накатывает… Слов нет. Хоть не просыпайся.

Я такой сон вижу часто, даже слишком часто! Утром недоумеваю всегда: что такое?.. Почему именно так? Почему такой сюжет? Как от такой тоски избавиться? От безысходности?.. И не знаю. Сон всегда одинаков – только отчаянье, как песня до слёз. Не могу я преодолеть расстояние, время меня отдаляющее, барьер.

Только сегодня – именно сегодня! – сон получился другим. Тот же взвод, те же сумерки, тот же я… Ребята – та же единообразная шинельная масса, втягивается в полковой клуб… И я тоже направляюсь с ними, иду рядом, как все. Но натыкаюсь глазами на ротного. На его фигуру, и взгляд. Стоит и смотрит на меня. Лицо его мне не знакомо, но он наш ротный, я знаю, сердцем знаю, мой ротный, я в этом уверен. И точно знаю, что он сейчас обязательно закроет передо мною дверь… Остановит. Не впустит. И уже боюсь этого, уже страшусь… Опускаю глаза, чтоб не заметил он меня, чтобы не выдать тревогу, и страх… Упорно продолжаю идти со всеми, иду с ними, тороплюсь. Я уже даже переступил порог… И он – да! – конечно же, останавливает меня. И все останавливаются. В тишине я слышу его голос… Но тон речи не звонкий и отрывистый, как закрывающаяся перед носом дверь, а ровный и спокойный. И по-другому он оглядывает меня: тепло и дружески. Как наш старшина – мой старшина! – отпуская солдатские грешки: ладно, мол, с кем не бывает. В голосе и глазах ротного лёгкая досада и прощение. Удивляется только: что это за форма на мне такая, мол, несуразная, странная. Где такую взял? Старая, что ли? Такой и нет уже давно. Входи, становись в строй. Форму мы тебе другую выдадим, заменим. Иди…

Они меня приняли! Приняли!! От радости сердце бешено колотится, трепещет. Боюсь поверить, боюсь обрадоваться. Они меня простили! Простили! Они – меня приняли!!

Душа наполняется любовью и нежностью, и спокойствием. Наконец спокойствием. Такая благость…

Сон был коротким и на удивление лёгким.

Проснулся я от звонкого бряцанья чего-то странно близкого, и знакомого. Словно хрустальный колокольчик звенел светло где-то и радостно. Звуки, я определил, из моего близко-далёкого детства. Это?! Вспомнил! Так могут бренчать только вёдра с водой. Да. Только не очень полные, когда дужка ведра падает… Это моя мама воду из колодца, значит, принесла… А папа уже на работе. Прислушался, как в детстве, не открывая глаз, значит, уже вставать пора! Так рано! На кухне, знаю, уже готов завтрак. Аппетитный его запах разносится сейчас по всему дому. Нужно только встать, умыться – брр! – холодной водой, одеться, быстренько позавтракать и, так и не проснувшись, бежать в школу… Мама!.. Жаркая волна любви и нежности нахлынула, затопила, сжав грудь, сердце… Мама!.. Сладко потягиваюсь – как тогда! – окончательно просыпаюсь, и открываю глаза…

Нет!..

Это Вера Фёдоровна, соседка Дарьи Глебовны, тоже бабуля, только ещё более древняя, суетится сейчас на нашей кухне. Они, кажется, взяли шефство над нами с Мишкой. Вера Фёдоровна и завтрак уже приготовила.

– Доброе утречко, сынок, – увидев меня, громким голосом приветливо поздоровалась она. Плохо уже слышит, поэтому и кричит. Не обращайте внимания, смущаясь, обычно машет рукой. Седые волосы аккуратно прибраны под белый платок. Улыбчивое её лицо всё в паутине морщин, но очень доброе и участливое, и глаза… Мудрые, глубокие, но очень грустные, будто на холоде выстуженные. Странное сочетание – трогательная улыбка, и грустные глаза… Чистота в них, незащищённость и открытость. Одна живёт. «Муж помер, три зимы как, а дочка с внуком где-то на Украине, под Киевом маются! Уже и не приезжают. А где имя такие деньги-то ноне взять? – объясняет своё одиночество Вера Фёдоровна. – При такой-то грёбаной перестройке!..» Руки её, как и у всех стариков, одинаково натруженные, сухие, морщинистые, с резкими очертаниями вспухших вен… Но проворные, суетливые, требующие работы и находящие её.

Вспомнил вчерашний короткий с ней разговор, при встрече. Видя всю нищёту и опустошённость сельской жизни, стараясь не обидеть её, я спросил:

– Как же так получилось, баб Вера, – показывая на разрушенность вокруг и запустение. – Вы же не только Почётный ветеран труда и войны. Я помню. Как же с вами-то так поступили? Только у вас у одной, я помню, в крае два ордена Солдатской славы, неговоря про медали…

– Ой, да что, сынок, теперь мои ордена-те, да медали! Вспомнил! Чего они стоят? Да и разве за ними мы на фронт, девчонками, шли? Нет. Родину отстоять, защитить. И никакая слава нам не нужна была. Это потом уж… Конечно, теперь жалко, что мои подруги, да ребята, такие хорошие и славные люди за… эту вот, – Вера Фёдоровна досадливо махнула рукой на окно, – страну, или как её теперь, полегли, погибли… Да и сейчас тоже за зря гибнут. Мы ж не знали тогда, что так получится. – Помолчав, она решительно произнесла. – А и знали бы, всё равно б пошли. – Пояснила. – Избы же здесь наши, семьи, родители. А что никому теперь не нужная, так мы и раньше власти не нужны были. Так только, президиум украсить, да доску почёта заполнить. Отчитаться, мол, грамоту дали, поздравили, цветы принесли, в газете фото пропечатали… Чё ещё тебе, старая, надо? Всё. И забывают про нас. Народ-то ведь нашей власти всегда нужен, как хворост огню, чтоб руки свои об него погреть. Разве не так? Просят всё погодить, потерпеть… А люди, как дети, всем верят, всю свою жизнь и терпят. Из веку в век. И ведь, как не топчут нас, сынок, а мы всё одно тянемся к теплу, к свету. Как трава вроде. Не сорняк, а трава. Полезная и красивая. Помнишь, как все траву весной ждут! Вот!.. Глянешь, истопчут её всю за зиму-то, бедную, грязью вымажут, а по весне-то прошёл дождичек, выглянуло солнышко, и потянулась она чистенькая и красивая к теплу, к солнцу. Возродилась. Так в природе всё по-хозяйски правильно для жизни устроено. Мы, та самая терпень-трава словно и есть. Всё выносим, всё терпим, и ждём. Самая что ни на есть терпень-трава мы. Разве нет? Сейчас-то всё больше сорняк вокруг расплодился. Глянь как вокруг вымахал. А потому что догляду за ним нет. От этого и житья нормального не стало. – Вера Фёдоровна устало улыбнулась. – А ты вспомнил про какие-то медали.

Терпень-трава! Да-да… Мы… Терпень-трава… Хорошее определение. Точнее, пожалуй, и не скажешь, если не хочешь кого обидеть, думал я, слушая Веру Фёдоровну. Верно говорит, ой, как верно! И моя бабушка, хорошо помню, прожила век, работая не разгибаясь, и родители мои также, и я, бездарно, кажется, просуетился… Гордиться нечем. Разве что заботами: у кого их больше, да у кого тяжелей они.