Станислав Савицкий - Самоучитель прогулок (сборник)

Так вот, бабушка помнит, как хоронили одного художника. Он, наверно, был большой фантазер, потому что похоронная процессия выглядела очень необычно. Впереди шли несколько мужчин и женщин в разноцветных трико: одна рука красная, другая синяя, туловище желтое, а ноги зеленые. За ними грузовик: на бампере картина с большим черным квадратом в центре. В кузове длинный ящик: вместо крышки – ступенчатая пирамида из фанеры. А за грузовиком ученики художника несли в руках геометрические фигурки, сбитые из колобах и плашек. Процессия прошла по главному проспекту и вышла к вокзалу. Говорили, что гроб с телом отвезли в столицу, в первый наш крематорий, там сожгли, а урну с прахом захоронили за городом, на берегу озера, где художник любил удить рыбу. Он мечтал поймать щуку петровских времен. Однажды мальчишки из местной деревни выудили щуку, в желудке которой нашли монету. На ней был отчеканен год – 1721. К этой истории художник относился скептически и хотел поймать настоящую щуку времен Северной войны.

Бабушка любила рассказывать про похороны, про то, что они были необычные, но она нисколько не удивилась, так как уже давно жила здесь, видела много разного, и это не было ей в диковинку. С детства она приучила меня к тому, что чудные истории у нас в порядке вещей.

Болгарам и выходцам с Балкан разрешили жить в этих местах, но тут же ввели другие ограничения. Бабушка рассказывала, что однажды история нашей семьи чуть было не сослужила нам дурную службу. В конторе, где оформляли прописку, бабушка встретила нашего дальнего родственника – кажется, троюродного брата. Встреча была коротка, к удовольствию обеих сторон. А этот родственник, расскажи он о нашей родословной где надо, мог сыграть с нами злую шутку. Ведь фамилия Павлинов – болгарский вариант французской фамилии Paulin, дворян из Дордони, бежавших от Великой французской революции в Малые Балканы, в виноградно-морской парадиз Слынчев Бряга. Не сочтите этот маршрут оригинальничанием вельмож. В этих краях мои предки были в полной безопасности. А местное вино и приморский климат примиряли с революционной действительностью.

Как фикус, привезенный из бразильских субтропиков в родные угодья, уменьшился в размере и довольствовался скромной ролью дежурного по казенному уюту, так и Paulin постепенно зажили Павлиновыми. Полюбили чорбу, полюбили брынзу, полюбили красавец местный помидор. Они не вернулись в Дордонь ни после Революции, ни во время войны, ни впоследствии. В третьем поколении Павлиновы уже мало чем отличались внешне от местных жителей. Узнать в них потомков соседей Монтеня можно было разве что по свойственной им картавой речи, в которой угадывался какой-то иностранный выговор. Да и та, судя по всему, была недоработкой логопеда. Павлиновы стали вспыльчивы, сентиментальны и трогательны, как многие жители Балкан. Галльский разум и хитроумие заключили союз со славянской душевностью и хитростью. И если у Павлиновых была охота к перемене мест, то уехать хотелось им не в Центральную Европу и не на Средиземноморье, а в русские дали. Так оно в конце концов и вышло. Они переехали в город, знакомый до с., взяв с собой толстую тетрадь, в которой была записана история рода, фамильный серебряный сервиз, томик Ларошфуко в старинном переплете и любовь к местной футбольной команде «Пыдпыдык». За нее болел квартал красных фонарей, весь порт, богема и несколько университетских профессоров. «Пыдпыдык» выступал во второй лиге, постоянно был на грани вылета, но стадион никогда не был пуст. Болельщики боготворили своих неуклюжих медлительных кумиров, у которых всегда был такой вид, как будто сегодня трудный день после подробного праздника накануне. Все мужчины в нашей семье из поколения в поколение болели за «Пыдпыдык». «Барселона» и «Манчестер Юнайтед» на их фоне выглядели циркачами. По наследству я тоже с замиранием сердца продолжаю следить, как они силятся совладать с мячом, словно замирая на краю бездны в зеленых трусах и фиолетовых футболках.

Так бывает, что совпадение нескольких обстоятельств настраивает нас на особый лад, это настроение входит в привычку, и мы уже считаем его присущим нам свойством.

Город, в котором я родился, всегда казался строгим. Говорили, что он упорядочен, что это неоклассический архитектурный ансамбль, что он прививает особенное чувство формы. Все это так, если сравнить его с хаотичными, азиатскими городами России. И, с детства живя тут, привыкаешь ценить ясность и определенность. Только вот от домов ли это? В центре большинство из них – доходные, никакой строгости и стройности в них никогда не замечал. Бывая в коммунальных квартирах, никогда не ощущал его неоклассической стати. И тем не менее, учитывая все оговорки, если здесь и нет канона, здесь постоянно хочется думать о каноне. И хочется держать осанку, соответствовать, хотя знаешь всю подноготную и удивляешься: как это приезжие принимают диковатых местных жителей за образцовых интеллигентов? Так повелось, пожалуй, с послевоенных лет, когда к тем, кто уцелел после долгой осады, стали испытывать особое почтение. Разбираться в том, сколько прежних жителей осталось после войны, а сколько переехало из провинции, а также в том, не противоречит ли галантному образу этого места распространенный в годы осады каннибализм, никто тогда не стал. С тех пор по инерции здесь столица учтивости.

С детства я привык к тому, что все здесь происходящее должно было быть поучительно. В школе и университете держали только разумное, доброе, вечное. Взрослые то и дело давали советы, как стать духовно чище. Словно по наущению, все постоянно говорили о высших гуманистических ценностях. В каждом разговоре, в каждой радиопередаче, в каждом фильме, в каждой стенгазете была пара напутственных пожеланий, которые стоило очертить черной рамкой, как определения в учебнике. Наверно, это был заразный тик. Он передавался от телеведущего кондуктору, от учительницы постовому, от экскурсовода патологоанатому, от музейной смотрительницы токарю и дальнобойщику. Кстати, если сейчас опять завести эту шарманку, все тут же пойдут в пляс.

Этот город, передающий симметрию и благочиние с такой отрешенностью, что зависает навигатор; эти люди, в любую минуту способные наставить кого угодно на путь истинный; этот дух почитания заповедей были повсеместны. Даже дóма, где всегда можно было перевести разговор на красавца местного помидора или, в безвыходной ситуации, на то, как в последнем матче полузащитник «Пыдпыдыка» эффектно подрезал мяч пяткой в собственные ворота, – даже дóма был томик Ларошфуко, с детства учивший меня добродетелям. Семейная реликвия тоже грозно напутствовала. Правда, очень путано, на что я в юности обратил внимание. Но поскольку до поры до времени в парадоксы его мудрости меня никто не посвящал, я долго пребывал в уверенности, что это еще один снаряд для тренировки чистоты помыслов и гуманизма. И пока был мал, регулярно выполнял серию упражнений духовной гимнастики.