Наталья Рубанова - Повесть Белкиной

– А Моцарт теперь ангажированный композитор!

– Ужасное слово – ангажированный. Жалящее. Жирное.

– Критика, как и литература, всегда разноформатна. Кому-то нравится, к примеру, Яркевич, кому-то – Таня Толстая, а кому-то – Гостева.

– А вам? Вам кто их них больше нравится?

– Мне? Яркевич. Матерится больно изячно.

– А вам?

– Мне никто не нравится, я и себя-то читать не успеваю.

– Между прочим, кое-кто заметил (цитирую), будто «всякий, у кого есть хоть какое-то профессиональное чутье знает, что никакого кризиса в литературе не существует, потому как зачем говорить о кризисе, раз печатают такие замечательные тексты?»

– Но для кого эти тексты замечательны? Кто их замечает?

– Вся литературная тусовка зависит от СМИ. Пи-ар-р-р-р…

– Чего?

– Книга, входящая в потребительскую корзину…

– …равно как и выходящая из нее…

– Критик должен быть прежде всего наблюдателем!

– И не гордиться, что уже ничего не читает.

– И не заниматься самовыражением.

– Это еще почему?

– Да потому. С той же музыкальной критикой сравните.

– Я не профессионал в этой области.

– Музыкальная критика – это вообще жопа.

– А вот Борис Асафьев…

– Полно-те!

– «Музыка – искусство интонируемого смысла», вот вам и Борис Асафьев. Смысла, понимаете? Даже музыка! А что уж говорить о слове?

– Решительно не нужно говорить о слове!

– Это напоминает Хармса.

– Почему так сложно пробиться новому? Да потому что представление о литературе у большинства людей ограничено школьной программой!

– Критика разных направлений – Северный и Южный полюса.

– «Критика», «критика гламурная», «критика младофилологическая»…

– Плавали, знаем…

– Критика всегда была, есть и будет лишь довеском всякого искусства!

– И это-то больше всего и раздражает работающего в столь неблагодарном жанре. Кому же хочется быть довеском?

– Не думаю, что кто-то воспринимает себя как «довесок»!

– А вы? Вы воспринимаете?

– Я – нет.

– А что там с «единым полем» литературной критики?

– Какое поле, я вас умоляю…уже давно нет «единой литературы»…

– Тот, кто любит Улицкую, едва ли полюбит Сорокина.

– Здрасте! Первый раз в первый класс.

– А у меня внучка в первый класс, кстати, должна пойти.

– Вот и учите ее читать нормальные тексты.

– Какой вы сегодня язвительный!

– Я всегда язвительный.

– Стоп-стоп-стоп! Мы же собрались обсудить журнальный вариант ПОВЕСТИ БЕЛКИНОЙ, напечатанный в «Толстяке».

– Белкина – даровитый автор, но ей нужно работать над собой.

– Хм, всем нужно работать над собой. В том числе и печатающимся в «Толстяке».

– Шизоидный текст, хотя сама Белкина, как и ее героиня, шизофренией вроде бы не страдает. Меня этот роман раздражает. Рецензия соответствующая.

– Вы пишите, что ее произведение «очень женское». Что-то я не заметила. Да и как тогда должен писать мужчина?

– В вас, сударыня, говорит гендер.

– Вы бредите, но спорить я с вами не собираюсь. Почитаем газетки-с.

– Почитаем-с…

– Если бы текст Белкиной был написан в годы перестройки, то стал бы сенсацией. А сейчас читаешь, и предугадываешь.

– И что же вы предугадываете?

– Да всё.

– Не верю! – входит с криком Станиславский, сметая на своем пути всё и вся. – Не верю!

Критики – в том числе г-жа Х и г-н Уй – поджимают хвосты и прячутся под диван. Константин Сергеевич наливает из штофа водочку, выпивает, закусывает, опять наливает, выпивает, закусывает, повторяет те же действия в третий раз, и уходит к себе через балкон. Критики потихоньку выползают из-под дивана и, озираясь, тоже наливают себе водочки. Дискуссия завершается.

В гостиницах все чужое, а ухоженные домики с палисадниками напоминают слайды. И – красные черепичные крыши, ни на одной из которых не живет Карлсон. «Чи можэ ми пани поведжечь як дойщчь до пляцу?» Выжженная когда-то столица стреляет теперь анютиными глазками, в набережную сразу влюбляешься (города с набережными, за редкими исключениями, д р у г и е), а готические конструкции не отпускают еще долго, не считаясь с кастрированным: «Выежджамы ютро»: виза – упс… Итак, выежджамы ютро. Из ценных вещей – отсутствие мыслей.

…

– Нора – это место, где лежат твои вещи до следующего переезда, – говорит слишком громко.

– Нет, нора – это место, где кроме нас никого нет, – говорит слишком тихо.

– Кукольный дом, – говорит Нора слишком быстро и отворачивается.

А у нас с Мальчишкой: и дом, и нора, и бабок-Ёжек целый мешок! «Только пантеры не хватало», – подумала я, и прикусила язык: усатая морда уже дышала мне в затылок.

«Южная оконечность Великой Степи – р-р-р-раз, северная часть Средиземноморья – р-р-р-два, субтропики ЮБК – р-р-р-три. Еще что-то… р-р-р…» – она с недоверием в который уж раз косилась на разбросанные прикрытия плоти, и как-то невесело закидывала то одно, то другое в дорожную сумку.

– Шурмен ка йа виссабон! Ламенска тана виногальдо доменте! Парамиз шассон де ву бижу! Спрайтиш калченштреххен зи марф! – набросили на нее шарф слов, пытаясь затянуть на шее.

– Т-с-с, – скинула она горсть букв. – Т-с-с!

Она подошла к шкафу, и, достав из его чрева потрепанный том «Мифов народов мира», о существовании которого никто, кроме нее, уже не помнил, раскрыла: зеленоватые бумажки обожгли узкую ладонь. Она положила их на дно сумки, потом, взявшись за тонкое кашне, мечтательно потянулась, а через секунду поджала одну ногу, будто цапля, однако медитации не получилось:

– Де ла мюн! Партоничельсе карамисо! Тун-тун яхо сан! Лвапендремозо торквенчесло! Бат инстиглиш ворумен куд би чин! Зоймахерр гонештут!

– Т-с-с! – она покачала головой, снова стряхивая с себя что-то. – Т-с-с!

– Вон ит биге! Ласт вукрсандавито! Изщигликурсен мойо! Турунхаузен вальтшнапсе! Дарблюммер хайсе вуннекракеншмайн! Эолло пинсо капитоленте! Що го бо уж то ви натпа!

– Т-с-с, т-с-с… – отбилась она, отработанно увернувшись.

– Кур де при винте! Фане блюмерсанте! Компорамиссимо! Херугвинато каматабука! Цекута канария! Бомплежеон форвинтека! Энд каф энд каф энд каф энд каф…

– Т-с-с, – она прижала палец к губам и, хлопнув дверью, вышла.

Поезд – только предлог, думает она. Как «в», «с», «и»… Предлог, чтобы не возвращаться. Ощущение. Одно сплошное ощущение. Дынная сага. Авантюрный аквамарин. Движение. Комбинации узоров. Мыслеотточия. Мозаика переплетений. Хастыбаш : «больная голова», с татарского, – слышит она. – Летайте самолетами, пока не разобьетесь.

Бежала долго, не желая понимать ни одного их слова: на улицах же говорили именно так – дольше, чем я могла предположить. Громче, чем могла перетерпеть. По э тому всё. По э тому и оказалась в домике у горы: его обвивали инжир и виноград, а рядом пристроились слива и кипарисы. Я не купалась, довольствуясь, так скажем, видом сбоку. Я приехала к морю, как приходят в Театр Кабуки невежды, не понимая элементарной цветовой символики. Мне нужен был только воздух. Воздух и вид из окна. Воздух и вид, чтобы не .