Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

Доктор вздохнул.

– Не обижайтесь, это я больше про себя подумал, у вас же есть долг, наука, журналы медицинские. Наверное, лягушек режете, чтобы до сути докопаться. А я вот никак человеческого нутра не пойму. Знаете, что поражает меня? В отличие от Канта, две вещи – звёзды над нами и наша глупость под ними.

Веров рассмеялся и, прихлебнув из чашки, поставил её на стол.

– Нутро, говорите. А чем мы отличаемся от лягушек? Нами тоже руководят рефлексы, инстинкты, привычки, из которых состоит наше «я». Они действуют, думают, принимают решения. За мыслью нет мыслителя. Живут, в сущности, они, а не я. Эти записанные во мне коды. Значит, и умру тоже не я?

Вставив пенсне, доктор поднялся.

Над Горловкой висела густая хмарь. За окном погромыхивало, начиналась гроза.

– Оставайтесь, переждёте, – предложил Лангоф.

– Увы, не могу, больные.

Ослепительно блеснула молния. Над самой крышей взорвался гром, эхом покатившись в луга.

– Может, всё-таки останетесь?

– Ну, не одному вам подвиги совершать. Однако не волнуйтесь, не растаю, чай, не сахарный.

Чернориз не понимал, о чём говорят господа, но, подавая доктору перчатки и шляпу, увидел шарахнувшихся от молнии лошадей, понёсших по раскисшему полю, перевернувшуюся пролётку с крутившимся на весу колесом, отлетевшее далеко в сторону разбившееся пенсне и окровавленное, изуродованное тело под хлеставшими струями холодного дождя.

Когда на следующий день пришло известие о гибели Верова, Лангоф долгим испытующим взглядом изучал Чернориза. «Знал или не знал?» – пытался угадать он. Но на бесстрастном, как у краснокожего, лице невозможно было ничего прочитать. К вечеру снова была гроза. Налетая, сыпала молнии, потом ещё долго бранилась на окраине. «Веров, Веров…» – думал барон, расхаживая по комнате. Он занялся, было, делами, подписал несколько счетов, но гибель доктора не шла из головы. И ночью Лангофу не спалось. На рассвете, не выдержав, запряг лошадь, уехал в ещё мокрые от дождя луга. Чавкая копытами, лошадь безучастно топтала росу, вдавливая в грязь поникшую траву. Отъехав вёрст пять, Лангоф остановился, натянув вожжи. В оврагах вяз туман. С горизонта тянулись синие рукастые облака. «Что я? Зачем? Куда клонюсь? – думал Лангоф, глядя на редкие всполохи. – Земную жизнь пройдя до половины…» Взяв кнут, он со злостью щёлкнул им в воздухе. Лошадь вздрогнула. Разрезая тишину, из-под колёс, свистя, поднялась дикая утка. Лангоф проводил её тонущий в небе след. «Надо колтыхаться», – вспомнилось ему морщинистое лицо Двужилихи. Надо ли? К чему всё это? Ни к чему, ни к чему… Незаметно подобравшийся холод уже клацал зубами. Дёрнув поводья, Лангоф поехал домой.

Верова отпевали в Мценске, но барон на похороны не попал. Доктор ошибся, и Лангофа свалила пневмония. Он лежал под двумя одеялами, покрытый холодным потом, проваливаясь в липкие, бессвязные кошмары. А когда выплывал в солнечную, невыносимо режущую глаза комнату, снова накрывался одеялом, как в детстве, заслонявшим его от мира. Бывало, жар отступал, и тогда Лангоф тревожно вглядывался в васильковые глаза склонившегося над ним Чернориза. «Выживу?» – хотелось спросить ему у домашнего оракула. Но он боялся. «Лучше не знать, – как и тогда, перед дуэлью, думал он, отворачиваясь к стене с прыгавшими по обоям нарисованными всадниками. – Как без надежды?» А потом мысли его перескакивали, он перебирал свою жизнь – университет, Париж, Горловку, – пытаясь разгадать символ в бессмысленной череде её событий. Нет, всё пустое, всё иллюзия, которая заканчивается вместе с нелепой жизнью. Раз он велел Черноризу заказать у скорняка новую шубу и с облегчением уснул, не заметив у того удивления. «Значит, понадобится», – довольствовался он косвенным доказательством того, что доживёт до зимы. Но когда с новой силой наваливался бред и перед глазами бешено крутились огненные мельницы, мозг калёным железом прожигало: «А ну как не видит? Вдруг ошибается?»

К Лангофу приводили похожую на мужика деревенскую знахарку. Та долго шептала на густо пахнувший травяной настой в глиняной плошке, взболтнув, добавила несколько капель из тёмной склянки и, приподняв голову морщинистой рукой, дала выпить.

– Жить буду? – сделав последний глоток, прохрипел Лангоф.

– Будешь, будешь, – принимая пустую плошку, забормотала знахарка, мелко его крестя: – Дурная кровь уходи, хворь болезнь уноси, лихоманку злую обрати в другую, оставь соки свежие на дороги переезжие…

На её верхней губе ходили седые усики, сквозь расщелину в зубах было видно, как шевелится язык, бьётся, точно рыба в сетях, и под её тихое причитание Лангоф уснул. Во сне у него крутилась одна и та же фраза, сопровождаемая хохотом знахарки: «Жить будешь, но любить – никогда!» Она вконец измотала его, однако на следующий день ему стало лучше. С тех пор он пошёл на поправку. Правда, болезнь ещё возвращалась, но к августу барон из неё окончательно выкарабкался. И тогда же его навестил Неверов. Оставив трость со шляпой встречавшему его Черноризу, коротко спросил: «Как барин?» и, не дожидаясь ответа, прошёл к Лангофу. Несмотря на утренний час, Неверов был слегка подшофе. Скрестив ноги в кресле, он стал бодро пересказывать свежие новости. Лангоф, привалившись спиной к поставленной у стены подушке, живо всем интересовался. Обсудили и гибель Верова.

– Его в Мценске похоронили, – рассказывал Неверов, обхватив руками колени. – Народу была пропасть, за гробом шли и шли, точно провожали губернатора.

– Губернатор столько не соберёт.

– Вы правы, разве зевак. – Неверов усмехнулся. – А всё-таки какая странная судьба! Ничего не видел, из уезда не выезжал – больница, болезни, больные. Всего себя отдал, и такая нелепая смерть.

– Знаете, а я завидую такой судьбе.

Неверов тронул лоб.

– Пожалуй, я тоже.

Вошедший без стука Чернориз принёс на подносе лекарство.

– А что, соль земли, – неожиданно обратился к нему Неверов с добродушной улыбкой, – устроят нам пышные похороны?

– Нашли провидца! – ревниво вскинулся Лангоф. – Он правое от левого не отличит. – Запив порошок, деланно скривился: – Фу, какая гадость!

Данила принял у него стакан.

– Я не вижу, – развернувшись, глухо пробормотал он себе под ноги. И было непонятно, не видит ли он будущего или пышных похорон в нём.

– Ещё бы! – звонко расхохотался Лангоф, когда закрылась дверь. – Он и очки на носу не увидит!

Но Неверов оставался серьёзен. Он сосредоточенно смотрел на то место, где мгновенье назад стоял Чернориз, точно сживаясь с его предсказанием. А когда Лангоф остался один, то ещё долго думал, почему так не хочет, чтобы другие знали своё будущее. Что мешает ему сделать из Чернориза местного оракула? Эгоизм? Зависть? Чувство собственности? Но так и не нашёл ответа.