Александр Цыпкин - О любви. Истории и рассказы

Дома нас ждал скромный послевоенный обед. А вместо свадебного путешествия – билеты на оперетту «Розмари». Перед театром мы решили покататься на лодке (в Казани есть озеро Кабан, огромное-огромное). Вот плывем мы, и вдруг в нашу лодку ка-а-ак запрыгнет рыбка. Она билась, подпрыгивала, а мне никак не поймать ее было, чтобы выпустить на волю… Говорят, что это – тоже примета к счастью. Действительно, с мужем мы прожили вместе шестьдесят лет, очень счастливо. И вот теперь, когда его не стало, мне очень одиноко и тяжело, не успокоиться и не забыть…

Из фронтовых записок младшего лейтенанта Григория Литинского

Выехав из Москвы, эшелон, в теплушках которого разместился наш стрелковый батальон, потянулся на Калинин. Монотонно постукивают колеса, навевая дремоту и воспоминания…

Я закрываю глаза и вижу Марусю тринадцатилетней девочкой – в тот первый день, когда она появилась в нашем классе. Она была иностранкой: приехала из Польши, где жила у бабушки в Вильно. Случилось так, что самый трагический и кровавый для нашей страны 1937 год оказался для меня самым счастливым: ведь если бы Марусину тетю Сару и ее мужа не арестовали, то Маруся не убежала бы из Тулы в Москву, к дяде Мише, и не поступила бы в нашу школу.

По возрасту Маруся должна была пойти в седьмой класс, но русский язык она знала плохо, и ее приняли в наш 6-й «В». Девочка оказалась личностью яркой и внешности соответствующей: с шапкой волос цвета красной меди, кареглазая, брови густые, соболиные, кожа белая-белая, с несколькими веснушками, крупный нос и сочные пунцовые губы с маленьким пятнышком на нижней. Она не была красавицей, но не заметить эту девочку было просто невозможно.

Очень живая, бойкая, Маруся легко и быстро подружилась с нами. Она не смущалась своего акцента и отвечала у доски, слегка покачиваясь на своих крепеньких ножках. Память у нее была феноменальная: легко заучивала наизусть целые страницы по истории и географии, а вот ударения долго ставила неправильно. Класс смеялся, но очень дружелюбно. А через год Маруся и вовсе вышла в первые ученицы.

Наша дружба началась с того, что я стал провожать ее из школы домой. Путь был короток – пятнадцать минут, но мы, гуляя, продлевали его на часок-другой. И говорили, говорили… Я помогал ей правильно ставить ударения, объяснял, что значит «пойти на кудыкину гору», «к черту на кулички» и прочие идиомы. Она была самолюбива и часто говорила: «Знаю бэз тебя».

Марусины дядя и тетя жили на Малой Бронной в небольшой комнате коммунальной квартиры. Без ванной, но с печью-голландкой! В комнате стояли старинный буфет, стол и кровать, где спали дядя с тетей, а Маруся и бабушка ночевали на раскладушках. Для Москвы того времени это было делом обычным, но после прекрасных квартир в Вильне и Туле девочке казалось ужасным такое проживание.

Имя Маруся тогда воспринималось как очень простое, деревенское, а ведь по паспорту она была Мариам, как пророчица, сестра Моисея.

Нашей юной «пророчице» негде было заниматься. Дядя и тетя, которым было слегка за тридцать, жили весело: вечно дым коромыслом, пьянки-гулянки. Маруся мне однажды призналась, что часто делает уроки под столом или у подруги Лиды, у которой иногда оставалась ночевать.

Скоро мы с Марусей от совместных прогулок перешли к совместным занятиям. У меня была шестиметровая комнатка. Она стала нам убежищем и свидетельницей нашего юношеского романа, очень невинного и чистого. Назанимавшись и намиловавшись, я шел провожать Марусю домой и ужасно сердился, когда мама просила меня заодно зайти в булочную за хлебом, – это «заодно» спускало меня с небес на землю.

Когда началась война, папа решил отправить нас в эвакуацию в Елабугу, а сам остался работать на заводе. Я согласился, но при одном условии: Маруся поедет с нами. Родители и дядя Миша не возражали.

В Елабуге мы снимали комнату вместе с младшей сестрой мамы – тетей Шурой. В ней разместилось пять железных кроватей. Был еще маленький коридорчик, где мы обедали и занимались.

Мы с Марусей поступили в 10-й класс местной школы и вообще не расставались: в школе сидели за одной партой, дома до ночи вместе готовили уроки при коптилке. Когда взрослые уже спали или делали вид, что спят, мы ложились каждый в свою узкую железную кровать и, выждав какое-то время, я перебирался к Марусе. Мы любили друг друга горячо и нежно. Все было между нами, но не было нормального секса: отсутствие противозачаточных средств стало тормозом в нормальном развитии чувств.

По воскресеньям мы пилили на дрова толстые сосновые стволы. Зимой я запрягал лошадку, и мы отправлялись в пойму Камы за тальником. Яркое солнце, белый снег и тишина вокруг, а мороз не менее –40°. Я рублю топором тальник, Маруся – в шубке, повязанной бабушкиным платком, на ногах валенки, румянец во всю щеку! – относит его в дровни.

В теплушке живет на колесах мой стрелковый взвод. На верхних нарах у крохотного окошка – самые хорошие места. Здесь вместе со мной – младшим лейтенантом – расположились помкомвзвода, снайпер и ординарец. Горит коптилка, сделанная из гильзы снаряда. Какое счастье, что все железные дороги проходят через Москву!

Наш эшелон простоял на Пресне целых двенадцать часов. Телефон у меня дома не отвечал. Я помчался бегом на Спиридоновку сообщить родным о своем приезде. Обмерла мама, расплакалась сестра. «Собирайтесь и приходите ко мне в эшелон». Объяснил, где стоим, и бегом обратно: никто не знает, сколько простоим. Опоздаешь – за дезертира сочтут.

Пришли моя сестра и Маруся с подругой. Я договорился с местным рабочим встретиться с родными в его комнате. Шустрый ординарец принес водочку, американскую тушенку и другую закуску. Гармонисту поднесли стопку, и музыка полилась. Марусина подруга запела новые фронтовые песни: «Землянку» и «Темную ночь». Все разгулялись: пели, танцевали и смеялись. Я и забыл, что мы едем на фронт. Маруся, напротив, была сдержанной: то ли охладела, то ли не хотела афишировать наши отношения. Мы не виделись уже полтора года – с тех пор как меня призвали в армию. Переписка у нас сначала шла через пень колоду, а потом и вовсе оборвалась.

Сейчас она сидела рядом – такая красивая и желанная. Пышные темно-золотые волосы до плеч, ярко накрашенные губы. Исчез румянец, изменилось и выражение лица: ушла детскость. На мои прикосновения и объятия отклика не было. Я с ума сходил от желания. Мне хотелось хорошенько встряхнуть ее, до боли сжать эту пухлую ручку с ямочками и спросить: «Что с тобой? Разлюбила?» Но вокруг было слишком много народу. Я танцевал с ней, молол всякий вздор, делая вид, что все прекрасно, но душа моя рвалась на части. Мне было девятнадцать…