Ольга Рожнёва - Небесные уроки

Затем заболела собака в соседнем с дядькой Ефремом дворе, ещё одна… Бешенство. Эпидемия собачья. Может, лиса дикая виновата, может, ещё какая живность, мало ли их по степи бегает… Если бешеные собаки покусают людей – смертей не оберёшься. Казаки затеяли отстрел.

Полкан, большая сильная овчарка, у деда Фёдора со двора не выходил – нет на нём заразы. Но против круга не пойдёшь – стрелять всех собак, значит, всех.

Таля любит умного Полкана, с ним ничего не страшно: у чужого не только угощения не примет – близко не подпустит. Со своими, особенно с детьми, Васей и Талей, ласков, как щенок, любит их – сил нет. Полкан учил Талю плавать: держишься за мощную шею и знаешь – друг не даст утонуть.

И вот сейчас его застрелят, и его большая умная добрая морда будет лежать, окровавленная, на камнях. Нет! Нельзя такого допустить! Таля ведёт Полкана на сеновал. Со всех дворов Каменки слышны выстрелы, визг и вой собак. Полкан мелко дрожит – он всё понимает. Таля долго и старательно закапывает собаку в сено, говорит как можно внушительней:

– Лежать! Лежать тихо, Полкаша! Иначе тебя застрелят! Понимаешь?

Из-под сена доносится приглушённое тихое ворчанье: то ли всё понял умный пёс, то ли просто поражён странным поведением девчушки.

Таля выбегает скорей наружу, бежит к дому. Вовремя. Вооружённые казаки уже заходят на двор, осматриваются: будка, большая миска.

– Здорово дневали, Фёдор Ильич!

– Слава Богу!

– А где ж собачка ваша?

Дед Фёдор удивлённо осматривается вокруг, переводит взгляд на Талю, потом, не торопясь, отвечает:

– Да кто знает, где его носит…

– Простите, хозяева, дозвольте поискать…

– Ищите… должно, в степь убёг… Прошли по двору, пошли к сараю.

А Полкан чужих всегда лаем встречал. Таля сжалась, сама в крохотный комочек превратилась, только сердце разбухло: стучит – кажется, на весь двор слышно. Вышли казаки с сеновала, попрощались.

Таля бросилась в сарай, а Полкан лежит, затаившись, и вышел, только когда расстрельщики ушли со двора. Так и остался жить верный пёс и много лет ещё служил своим хозяевам.

– Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время. Давшу Тебе им, соберут, отверзши Тебе руку, всяческая исполнятся благости, отвращшу же Тебе лице, возмятутся, отьимеши дух их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся…

Горит лампадка, освещая уютным зелёным светом горницу.

– Сие море великое и пространное, тамо гады, имже несть числа, животная малая с великими. Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время.

«Гады – это змеи, фу, какая гадость, – думает Таля. – Гадость – это от слова „гады“?»

Дед читает не торопясь, жмурится от удовольствия:

– Коль сладка гортани моему словеса Твоя; паче меда устом моим.

Сквозь дрёму: «Как это „паче меда“?» Вспоминает жёлтый, тягучий, сладкий мёд. Янтарная капля стекает, Таля открывает рот, сладко во рту, прозрачная струйка вьётся, вьётся, плетёт кружево вместе с негромкими словами деда, кружит, накрывает сладкий сон. Открывает глаза – солнце бьёт в окна, мамушка давно напекла пирогов. Таля потягивается, нежится… Солнце ласкает половицы крылечка, Таля стоит на тёплых половицах, любуется пышными цветами в палисаднике: всё цветёт, всё радуется жизни.

– Доча! Поди-ка, посмотри, – из-под земли дедушкин голос. Таля сначала пугается, потом понимает: голос из погреба. Спускается по ступенькам в погреб – дед лежит на лежанке, прячется старый от жары, иногда и ночью спустится, поспать часок в прохладе. Смотрит Таля: ах! На ноге у деда змея!

– Не бойся, донюшка! Вишь, пятнышки жёлтые на височках, как ушки? То ужик!

Лёг дед подремать в прохладе, чувствует: нога заледенела. Только что жарко было, и вдруг так нога заледенела… Приподнялся – уж на ноге лежит, тоже дремлет. Дед его стал сгонять, а он, недовольный, шипит. Сполз, а сам так возмущённо на Фёдора поглядывает: дескать, только пригрелся, а ты мешаешь! Резко запахло чесноком – есть такая дурная привычка у испуганных ужей.

В следующий раз дед не стал прогонять ужа, только сдвинул немного в сторону: обоим места на лежанке хватит! И стали они вместе в погребе отдыхать, привыкли друг к другу постепенно.

Дед с рыбалки придёт, своему знакомцу мелких рыбок принесёт. Ужи – полезные: мышей лучше кошек ловят.

Когда пришли красные, деда уже не было в живых. Слава Богу, не увидел старик того, о чём писал Уинстон Черчиль: «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда гавань была в виду… Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Самоотверженный порыв русских армий, спасший Париж в 1914 году… брусиловские победы; вступление России в кампанию 1917 года непобедимой, более сильной, чем когда-либо. Держа победу уже в руках, она пала на землю…»

Слава Богу, не увидел старик, и как внучку поставили к стенке, требуя отдать золото. Молчала, знала: покажи казан, потребуют ещё и ещё, ничему не поверят. Да и не помнила, где закопал дед монеты: сад огромный – попробуй найди!

Когда Полину поставили к каменному забору и стали стрелять вокруг неё на глазах у детей, Таля увидела странную тень из прошлого, и тень эта имела до боли знакомые очертания: высокая сгорбившаяся фигура с привычной суковатой палкой в руках.

И не одна она увидела эту тень, Топаз, как раньше по сигналу хозяина, выбежал из конюшни, бросился на чужаков как верный пёс, кусал, бил копытами, смертельным ударом в голову уложил главного мучителя и принял пулю в свою старую грудь, защищая внуков и правнуков старого есаула.

Потрясённые странной гибелью вожака от копыт дряхлого коня, чужаки исчезли со двора так же быстро, как появились, а Полина прожила после этого только два дня.

Таля лежала в горячке от пережитого и не поняла, отчего умерла мамка – от ран или от потрясения.

Отец не вернулся с фронта, и, оставшись сиротами, дети пошли батрачить.

За чашку супа Таля стирала, мыла, убирала, горе мыкала. Хлебнула издевательств, обид, скорбей. Жизнь стала легче, когда девочку приютили Луганцевы, хозяева добрые, верующие. Работать много не заставляли, относились как к дочери. И в семнадцать лет, оценив трудолюбие, скромность и энергичность девушки, выдали её замуж за своего сына Ивана Фёдоровича.

Дети у молодых рождались с промежутком в десять лет – так Господь управил: Николай, Анна, Людмила.

Удивляться особенно нечему, если учесть, что Иван воевал на трёх войнах, получал ранения, от которых нескоро оправлялся. Был ранен на финской, а особенно сильно в сорок втором, в боях за Севастополь.

Легендарный Севастополь, детище Екатерины Великой, город русских моряков, политый обильно их кровью ещё со времён адмирала Павла Степановича Нахимова, отдавшего в 1855 году за этот город свою жизнь. А в те времена умели ценить отвагу даже у неприятеля: