Протоиерей Владимир Чугунов - Буря (сборник)

Отец многозначительно уставился на маму и, как бы намекая на что-то, покашлял.

Мама на него мельком взглянула.

– Чего ты на меня так смотришь? – И принялась переставлять с места на место тарелки.

– Я? Ничего.

Мама опять на него глянула и махнула рукой.

– Да ну тебя.

– Ещё бы! Как сорок пять, так сразу и ну!

– Лё-оша!

И тогда отец как по команде повернулся ко мне:

– Ну, и чего стоим? Чего, спрашиваю, лодырничаем? А ну живо наверх!

– Как, разве не в саду накрывать будем?

– Вот именно.

– Но почему?

– По радио обещали кратковременные дожжы.

– С грозами! Слышал. Да они вторую неделю их обещают.

– Я кому сказал?

И я потащился в мансарду. И хотя в мансарде было не хуже, а, может, и лучше, чем внизу, поскольку с наступлением темноты на балкон выносили стол, стулья и сидели, любуясь закатом или на то, как лунный свет, серебристой дорожкой скользя по глади озера, выхватывал из темноты мостки, лодку, – словом, было не хуже, зато не было той таинственности, которая создавалась у ночного костра, и которую я любил больше всего на свете.

Положим, вечер был душный, но сколько бы я ни вглядывался в горизонт, не мог обнаружить и тени облачка – предвестника обещанного синоптиками дождя.

Мы вытащили из чулана специально изготовленную для праздников столешницу, ножки, собрали стол, подняли наверх стулья, посуду.

– Так говоришь, что Люба с Верой похожи как две капли воды? – между делом интересовался отец.

– Когда это я говорил?

– Не говорил разве?

– Да они ровно столько похожи, сколько земля и небо.

– А по-моему, очень. Я их всегда путаю.

– Да их отличить проще пареной репы. Покажи палец, которая засмеётся – Люба, а Вера вообще не смеется, потому что у нее, х-хы, зубы кривые.

– Это ты, брат, на них за что-то в обиде.

Это действительно было так.

– В обиде! Не то слово. Представляешь, до чего додумались? Будто я на Елене Сергеевне жениться собрался!

– А ты считаешь, Елена Сергеевна вышла из возраста, когда выходят замуж? Между прочим, ей нет ещё и тридцати.

– Знаю. Но я – и она! Это же такая нелепость, пап, как ты не понимаешь? Я – и она! А эти… знаешь, чего вчера отчубучили? Идут за мной и поют: «Молодая вдова всё смогла пережить, Пожалела меня и взяла к себе жить». Чтобы я к ним после этого пошёл!

– А завтра и побежишь.

– Я?!

– Ты.

– На спор?

– И спорить нечего. Начитаешься под одеялом своего Жуковского и побежишь. Удивляюсь, как он тебе до сих пор не надоел.

Я удивился в свою очередь: откуда он узнал про Жуковского?

– Не больно-то я его теперь читаю…

И это было так. Евангелие практически вытеснило из меня все остальные пристрастия. Разве что один Жуковский и остался.

Отец снисходительно на меня глянул, хотел что-то сказать, но в это время послышался визг тормозов, и мы пошли встречать гостей.

Жёлтая «Волга» с шашками на дверях стояла напротив нашей калитки. Первым из машины проворно выскочил друг отца по литобъединению Анатолий Борисович Лапаев, следом – Варвара Андреевна, его жена, довольно симпатичная, но до приторности накрашенная дама. Она была лет на десять моложе мужа, а смотрелись они ровней. Последним неторопливо выбрался Филипп Петрович Кочнев, написавший в конце двадцатых нашумевший роман «Девахи». Филипп Петрович свято хранил и где только можно козырял письмом от Горького, ещё до «Девах» откликнувшегося на его первые опусы и давшего начинающему писателю путёвку в пролетарскую литературу. Судьба Филиппа Петровича была из необыковенных. Вышел из крестьян. В первые годы советской власти был секретарём комсомольской ячейки, окончил Рабкрин, работал селькором, выбился в люди, стал знаменитым. После лагерей, куда угодил при Сталине по доносу товарища-писателя, написал повесть, по мнению отца, почище «Ивана Денисовича», которую «в хрущёвскую оттепель» опубликовать не удалось, но, в отличие от Солженицына, ни за границу, ни в самиздат пустить её автор не решился. И затеял, как выражался отец, тягомотину: трилогию под названиями «Громыхачая поляна», «Волжский откос» и «Степан из захолустья». Два тома уже вышли, третий был в работе, отрывки из которого время от времени печатала местная «Правда». Но что-то плохо роман этот продвигался, и несколько лет Филипп Петрович промышлял литобъединением, в котором в студенческие годы познакомился с Лапаевым отец.

Филипп Петрович не был у нас лет шесть, и я подумал, не узнает меня, но он не только узнал, а даже справился о моём здоровье.

– Как наше самочувствие, молодой человек?

– Отлично, Филипп Петрович! – в тон ему отрапортовал я.

– О-о! Ты даже помнишь, как меня, старую перечницу, зовут?

– Ещё бы! Я над вашими «Девахами» со смеху подыхал!

– Вот вам и суд потомства! Пишешь серьёзную вещь, а они над тобой смеются… Ну-ну… – похлопал он меня по плечу. – Все мы когда-то были такими! Так, говоришь, жизнь бьёт ключом? Что ж – как и подобает молодому человеку. Чем занимаемся, если не секрет? У молодых ведь всегда секреты.

– Никаких секретов, Филипп Петрович! По совету отеси, – нарочно ввернул я, – веду растительное существование!

– По совету кого?

– Отеси – к которому вы на именины прибыли.

– А-а… И как это понимать? На подножный корм, что ли, перешёл?

– Не-э!.. Загораю, купаюсь, ем, сплю. Раза полтора был на рыбалке, два с половиной – на охоте. На рыбалке с тоски чуть было не помер. Сидишь – и, как Ванёк, пялишься на поплавок. А охота сами знаете, какая она теперь. Нет, эти занятия не по мне.

– По-твоему, лучше книжки читать?

– По крайней мере, интереснее.

– Понятно. Учёба как?

– Взял академический.

– Ясно.

Все направились в дом, а я полетел к Елене Сергеевне.

Выслушав приглашение, она растерянно на меня глянула и спросила, что, может, лучше не ходить.

– Да почему?

– Там будут все свои, а я кто?

– Вы нам тоже не чужая. Собирайтесь.

– Не знаю даже… неудобно как-то…

– Неудобно спать на потолке.

– Потому что одеяло спадает – знаю, ты уже говорил.

– Вот и собирайтесь, а я подожду.

Она сказала, ждать не надо, оденется и придёт сама.

Когда я поднялся в мансарду, между писателями шла оживлённая беседа. Женщины ещё возились на кухне.

– Вся наша беда в том, – похаживая с заложенными за спину руками, говорил Филипп Петрович, – что мы утратили критерии оценки и от этого разучились понимать жизнь. Подчас в очевидном не видим смысла.

– Это смотря что считать смыслом, – возразил Лапаев, не отрываясь от обычного во время посещения нашего дома занятия – изучения новых переплётов на книжной полке, занимавшей всю стену мансарды. – Блажен, кто верует.

– Тоже мне сказанул, – усмехнулся отец. – Идиотизма у них не меньше нашего.