Владимир Токарев - У каждого своё детство (сборник)

Но начну по порядку. Праздничный стол, накрытый просто клеёнкой, стоял в середине «зимней» комнаты. К столу были подставлены деревянные лавки, стоявшие, как я уже говорил выше, обычно вдоль стен в данной комнате. Не помню, был ли на столе алкоголь; если даже и был, то всё равно – пьяных или же заметно навеселе, утверждаю, никого за столом в тот, праздничный обед не было.

Обед начался с первого блюда, которым была окрошка. Не по тарелкам она была разлита – перед каждым сидящим за столом, но стояла посередине его в довольно большой чугунной посуде, в чугуне. Перед каждым же сидящим были положены прямо на стол – по деревянной, довольно старой ложке да по куску чёрного, ржаного хлеба. Помнится, первым зачерпнул ложкой своей из чугуна – дед Евдоким; после, кажется, баба Люба. Ну а дальше, не суетясь, не торопясь, – все остальные.

Увидев, что и баба Катя зачерпнула ложкой из чугуна, я, копируя её и хозяев дома, сделал то же самое.

Во время еды этой стояла удивительная для меня, какая-то «деревянная», продолжительная тишина. Дед Евдоким, после каждого зачерпывания ложкой, всегда подставлял под неё – у самых губ своих – кусок чёрного хлеба, становившийся постепенно – от еды его – всё меньше да меньше.

У деда Евдокима, теперь пришло время сказать, были средней величины усы. И было довольно неприятно смотреть, как они – от этого первого блюда, окрошки – быстро сделались мокрыми.

Ещё любопытно было то, что дед Евдоким – во время еды этой – был подчёркнуто серьёзен, сосредоточен и даже как будто важен. Баба Люба выглядела проще, естественнее за столом. Как и муж, она также подставляла у самых губ своих кусок чёрного хлеба – под наполненную окрошкой ложку, но, когда ела, её рот, теперь замечу, довольно широкий на широком лице, вследствие, вероятно, беззубости своей, точно улыбался. Николай, Валентина да баба Катя вели себя не примечательно – за едой окрошки. Я же, повторю, только копировал взрослых; даже, кажется, подставлял, хотя и неловко, кусок чёрного хлеба под, наполненную окрошкой, деревянную ложку свою.

После первого блюда – приступили ко второму, жареной баранине, кажется, с картошкой. Здесь, в моей памяти, как-то не отложилось – стояло ли оно, это блюдо, на столе в чугуне или в какой-то другой посуде. Еда второго ничем не отличалась от еды первого блюда. Сидевшие за столом, также зачерпывали ложками из одной, общей посудины. Хорошо помню, жареная баранина, приготовленная мелкими кусочками, была фантастически вкусной; натуральность, свежесть, самая, самая что ни на есть блюда этого, без сомнения, являлись объяснением такового вкуса.

Ну и мёд на десерт, можно сказать, завершал этот праздничный обед. Целый металлический тазик, стоявший на столе, был верхом наполнен кусками с сотами, которые выглядели чрезвычайно аппетитно. Баба Люба или кто-то другой нарезали к столу соты с мёдом так, что они – по своему размеру да даже отчасти и по виду – напоминали собой порционные куски, в частности, чёрного, ржаного, ноздреватого хлеба. Мне, кажется, все, – тем более я, – взяли из тазика по куску такого «хлеба».

Заметив, что я не умею есть мёд в сотах (кусок свой, ни на кого не глядя, я поначалу принялся лизать языком, а потом – часть его, куска, засунув в рот, попытался высасывать мёд из сотовых ячеек), баба Катя сказала мне:

– Кусай его и жуй, жуй, жуй. Мякоть только не глотай – это воск; есть его нельзя.

Я послушался и стал есть мёд в сотах так, как сказала бабушка. Один кусок я, сладкоежка, съел достаточно быстро. Второй – ещё быстрее. Но когда же я стал есть третий, вкус его мне сразу показался престранным, помнится, сладко – горьким, а в целом – гадким. Повнимательнее взглянув на то, что ел, я увидел, что ячейки в моём куске – не все заполнены янтарного цвета мёдом; какая-то, и вовсе не малая их часть содержит в себе что-то белое. Мне, дошкольнику, тогда было ещё не совсем понять – что это такое. Ну а спрашивать у бабушки я тоже не стал. Сам не знаю – почему? Вероятно, потому, чтобы не портить за столом аппетита никому. Однако, спустя несколько лет, через учёбу в школе, я знал уже, что наполнения белого цвета в сотовых ячейках – это личинки будущих пчёл.

Положив не доеденный кусок на стол, рядом, если можно так выразиться, со жмыхами из воска, отходами от моих кусков мёда в сотах, я принялся от нечего делать разминать в руках один из этих жмыхов. Форму в моих руках он принимал разную; то делался кубиком, то шариком, то цилиндриком в виде колбаски, и прочее.

Мало-помалу за столом возник средь взрослых разговор, так сказать, под квас, который баба Люба принесла на стол в какой-то ёмкости и разлила всем сидевшим по кружкам. Впрочем, я в него, в этот разговор, особо не вникал, отметив для себя в разговоре то, что на днях должна была приехать тётя Маруся – так я звал её – родная сестра бабы Кати и бабы Любы.

Тётя Маруся была моложе сестёр своих. Жила она, а точнее сказать, прописана была в Москве вместе со своим мужем, Сергеем (как величали его по отчеству – не знаю; я же всегда звал его – дядя Серёжа); прописана…, потому что в действительности супруги Борисовы (такая была фамилия их) жили, как мне известно, то в Калининграде – на Балтике, то в Тикси, а то в Мурманске. Дядя Серёжа имел какое-то отношение к Гражданскому морскому флоту, потому что он носил морскую, чёрного цвета форму без погон. Детей у Борисовых, ещё скажу, не было.

– Коль, сходи к «Хухую»…, – неожиданно услышал я таковую фразу от бабы Любы. Обратившись к своему сыну, баба Люба ещё что-то добавила, – для чего надо было сходить к «X….». И из полной её речи, которую полностью я всё же не помню, я понял, что «X….» – это деревенский мужик, имевший таковую нецензурную кличку. Сейчас я предполагаю, что «X….», вероятно, делал в деревне самогон, и накануне приезда другой родной сестры, проживавшей тем более так далеко, баба Люба, таким образом, позаботилась о её встрече.

Прошёл день или же несколько дней, и тётя Маруся приехала, – приехала одна, без мужа. Дядя Серёжа, по её словам, должен был тоже прибыть – приехать, но чуть позже.

Лето стояло замечательное, солнечное. И, надо думать, отметив свой приезд в кругу родственников, а может ещё и знакомых, тётя Маруся первым делом собралась – в одно прекрасное утро – на речку Исчезайку. То ли я с ней сам увязался, то ли она сагитировала меня, – составить ей компанию, – не помню. Впрочем, для себя я тогда твёрдо – натвердо решил: ни в коем случае не купаться в речке… Ну а тётя Маруся была, видно, проинструктирована на сей счёт, – я так полагаю, бабой Катей, потому что, когда мы пришли на речку, она, тётя Маруся, раздевшись до купальника, стала купаться одна, может быть, в том «бучиле», в котором я тонул 2 года тому назад. Искупавшись и выйдя на берег, она с очень бодрым, весёлым видом спросила меня: – Вова, а ты, значит, в этом году в школу пойдёшь?