Владимир Токарев - У каждого своё детство (сборник)

Конечно же, почти ничего не почувствовав, – никакой боли, я решил усложнить проверку. Вновь зарядив гильзой двустволку, я приставил её – также точно стволами к себе – ко лбу. Нажав, помнится, с опаской на курок, я получил на сей раз чувствительный, жёсткий удар в лоб «выстрелянной» гильзой. Надо сказать, гильзу – в обоих этих случаях – я вставлял в двустволку правильной стороной: капсюлем, понятно, использованным, стреляным, – на самое «дно» моего «оружия».

С опаской и сморщенным от боли лицом, я поспешил к зеркалу. В нём я увидел «ранение» своё: ещё бы немного и кровоточивший, красного цвета отпечаток от гильзы в середине лба, – отпечаток в виде колечка с тоненькими стенками. «Вот это да-а!» – Промелькнуло в голове у меня. – «Тут от гильзы-то и то, как больно! А если бы я был на войне, и мне бы в лоб попала настоящая пуля?!..»

«Ранение», помнится, не исчезло в одночасье, и я несколько дней ходил с этакой отметиной на лбу, стесняясь своего вида. Когда «ранение» – «колечко» на лбу исчезло от заживления, я уже больше никогда не делал над собой подобные опыты, прекрасно поняв на данном простом примере – что такое война, – не зрелищная, как в кино, по телевизору, а настоящая, «всамделишная».

– Вов, Москву показать? – Однажды обратился ко мне, дошкольнику, двоюродный брат моих двух дядек, Юрия и Валентина. Звали его, этого двоюродного их брата, – Михаил. И был он почти что ровесником Юрия (последний был старше Михаила на год). Надо добавить, Михаил был ещё родным племянником бабы Клавы.

Михаил или же, попросту, Миша, Мишка (было ему тогда 15–16 лет), часто приходил в гости к Юрию. Проживал Миша, что называется, в трёх шагах от двоюродного своего брата, Юрия, и – одновременно – товарища. Вопрос, который мне задал Миша, был для меня, знавшего тогда столицу только по местожительству или же месту пребывания в гостях, естественно, прелюбопытным. И, хотя на то время, уточню, я находился в комнате моего деда и бабушки, – вместе с Юрием и Михаилом (деда и бабы Клавы в комнате не было), я подумал тут же, что мы вот, если не сейчас, то когда-нибудь скоро, пойдём гулять по Москве.

– Да, – ответил я радостно, при этом распахнув веки глаз навстречу не иначе как какой-то фантастики.

Михаил повернул меня зачем-то лицом к двум окнам комнаты, ну а сам встал за моей спиной. Ещё мгновение и я, неожиданно поднявшись вертикально вверх, повис в воздухе; повис, слабо болтаясь в ладонях Михаила, которыми он достаточно крепко, цепко ухватил, уточню, не моё тело, а голову; ещё точнее, правая его ладонь стискивала моё правое ухо, а левая – левое. Получалось, что моя голова была зажата ладонями Михаила, словно тисками. В таком положении не только брыкаться, пытаясь вырваться, освободиться, но даже один миг находиться-то было больно. Для смягчения нагрузки на шею, на шейные свои позвонки, испытывавшие крайне-крайне болезненные ощущения, я почти сразу вцепился правой рукой – в правую руку Михаила, а левой – в левую.

– Видишь её, Москву? – спросил дальше – после некоторой паузы – Михаил.

Я, «мяукая» от боли, в том числе и моральной, поскольку был беззастенчиво обманут, не знал что сказать.

– Скажи, вижу, – пришёл ко мне на помощь Юрий, заканчивая эту мою пытку, длившуюся уж секунд 15 или чуть более.

– Вижу, вижу, вижу! – Почти закричал я.

После этого я был сразу же отпущен, – опущен на пол, в исходное положение. Надо сказать, Михаил, хотя и был, повторю, на год моложе Юрия, ростом был выше последнего. Да и физически, это всегда чувствовалось, был крепче, сильнее его. И, по рассказу бабы Клавы, однажды даже защитил Юрия от хулиганов – сверстников, приставших к нему на улице. Ещё «показывал» мне Москву, – и не раз, только в другом роде, – дед мой, Иван Иванович.

– Ну, налила чай, Москву видать, – порой говорил он бабе Клаве, когда та, не угодив ему, ставила на стол, перед ним стакан со слабо заваренным чаем.

– А как это – Москву видать, дедусь? – Заинтересовался я, когда впервые услышал от него такое выражение (дедушку меня – кто-то из взрослых – приучил называть дедусей, а бабушку, бабу Клаву именно, – бабусей; хотя, в действительности, последнюю я называл всё же то этак, то так: то баба Клава, то бабуся).

– А вот смотри через стакан, – не вставая с места, ответил на это дед, взяв в руку стакан со слабо заваренным и, видимо, не обжигающим чаем и насколько можно приблизив его к одному из окон, за которым было на ту пору светлое время суток, – видишь, свет проходит через него? Значит, видать Москву.

Я тут же сообразил детским своим умом, что это просто шутка и вскоре забыл о ней. Но дед нет-нет да повторял московскую эту шутку – поговорку, когда баба Клава, опять скажу, обслуживая его, наливала ему чай упомянутой крепости.

Вовсю уже шло лето 1956-го года, когда мы с бабой Катей снова поехали в деревню Сказово, – поехали опять на междугороднем рейсовом автобусе. В отличие от прошлой, двухлетней давности поездки (я имею в виду, в автобусе), эта прошла без всяких таких неприятностей… Впрочем, меня опять укачало, но, однако, не настолько сильно, хотя автобус был по внешнему своему виду точно такой же, что и в прошлую поездку. На автобусной остановке (Чижово) нас опять встречал племянник бабы Кати – Николай, – встречал вновь с лошадью и телегой. Поездку в телеге до деревни я опускаю: из-за её известности уже. Вообще же, этот весь оставшийся день я не особо запомнил, – по причине усталости от довольно таки дальней дороги. Запомнил только горницу в доме Авдеевых, в которой нас с бабой Катей устроили на отдых с дороги. Горница, по сравнению с жарким, солнечным днём, стоявшим на улице, была приятно прохладной, сумрачной. Ещё горница была – и приятно чистой: дощатые полы были подметены, а то и вымыты, две кровати, стоявшие тут, были застелены свежим постельным бельём. Ещё следует сказать, горница была предоставлена нам с бабой Катей и для ночлега, – на то время, которое мы должны были провести в деревне Сказово, в гостях у Авдеевых.

На следующий день после завтрака, воспринимая окружающее на каком-то уже новом уровне – в отличие от прошлого пребывания в деревне (2 года назад), я ради любопытства принялся изучать дом и вообще всё, что относилось к хозяйству Авдеевых. Попутно замечу, завтрак был для меня, тогдашнего мальчика – москвича, необыкновенным: большая толстая ржаная лепёшка с большой порцией сливочного масла, намазанного на лепёшку, и большая кружка парного молока. Весь завтрак, как я понял, – если не тогда, то позже, – был свой, деревенский: ржаная лепёшка была приготовлена бабой Любой в печи, сливочное масло было от своей, бабы Любиной коровы, не говоря уж, понятно, о парном молоке. Дом Авдеевых состоял из трёх жилых комнат: так сказать, зимней, самой тёплой комнаты, где стоит печь, горницы и светёлки. Кухонька, входившая в «зимнюю» комнату, отделялась от последней только лишь ситцевой занавеской.