Валерий Терехин - В огонь

«Работать в паре придётся целый час, четко и слаженно… Известная у неё технология, допотопная, как сами провинциалки. Приманивает, завлекает, а потом усядется на шею и начнёт давить, чтобы вытянул её из проклятой провинции, а сам сдох… Женщины становятся невыносимыми, когда начинают действовать, вырываться из словесной иллюзорной псевдореальности, системы лицемерия и психологических ширм, в реальность реальную, где в правовом пространстве говорящие животные топчут друг друга ради привилегий, благ и возможности обладать кем-то (чем-то) здесь и сейчас. Где быт заковывает в незримую клетку и каждый давно знающий тебя из числа окружающих (муж ли, жена ли, сосед по лестничной клетке) лишь стальной прут в этой смирительной решетке…

И только он, заехавший мимоходом, с деньгами, на короткой ноге с вице-губернатором, может… о, нет, обязан! (потому что она не такая как все! ) вызволить её! Спасти! Вырвать из тисков повседневности, где вянет краса ненаглядная, детей не рожавшая… увезти из проклятой провинции, потому что она прекрасна и обещает таковой быть, раскрывая, словно потаённое лоно, бездонные сулящие глаза, чтобы он думал только о том, как нежно и пластично она будет елозить и прелестно повизгивать…»

Скрипнули стальные петли. Библиодива обратила угасший взор к дрогнувшей двери.

«Опять чаврит, ресницы импортные… Поосторожнее будь с этой гадиной, искренне убежденной в том, что ею все должны заниматься и что весь мир создан для неё одной… Окстись, ты здесь не первый интересный мужчина. Возможно, у мадам с предыдущим визитером что-то не срослось или её вовремя раскусили. Ах, да мы уже не вдвоём, все напускное опять на ней, как броня, она во всеоружии и вечер заезжего литератора – лишний повод оказаться в центре внимания».

В экспозиционный зал уже заходили, косились на него. Затесались сюда и зеваки, толкавшиеся у витрин с аляповатыми безделушками и спешившие их сфоткать, чтобы потом не тратить тридцать рублей на платное посещение. Наконец в дверном проеме обрисовалось бесформенное пятно, неприятно знакомое.

«Они идут к вам… фотомодели на пенсии… Мы на карандаше, хозяйка бдит».

Он продолжал следить за телодвижениями партнёрши, обволакивавшей его со всех сторон властью былой красоты, отретушированной и надраенной, и с удовлетворением отметил, что с последней попытки она без запинки прокрутила все номера программы, безукоризненно быстро запихивая в дисковод DVD-диски в требуемой очерёдности и ловко перемещая курсор в нужные опции меню. Поймав её умильно-восхищенный взгляд, он не отвёл глаза и проговорил вполголоса давно ожидаемые слова:

– У вас не могло не получиться, милая Алла Эдуардовна!.. Вы очаровательны и прелестны, не забывайте об этом ни на секунду…

Вот затоптались на лестнице приветствовавшие друг друга тяжеловесные завсегдатаи, замельтешили в холле взволнованные читательницы. Среди них выделил тех, кого требовалось уважить в первую очередь – местных литераторов и экзальтированных рифмоплеток, вообразивших себя поэтессами.

«Опять принимать с благодарностью их малотиражные книжонки в обмен на свои, грузить себя… И чего ради лезут в литературу? Всё уже давным-давно написано. А письменная продукция всё об одном: я, я, состоялся, состоялась и на каждой страничке макета налеплены джипиэски внучек и племянниц со скверным разрешением в пикселах. И уже не нужно выходить на большую литературную дорогу, барахтаться в этой грязи за право напечататься в выходящих кое-как последних литературных газетах и журналах… Не ворчи, а то станешь похожим на вездесущую директрису. Вон, подплывает акула…»

– …А еще Алла Эдурдовна ставила у нас «Три сестры», но режиссер из неё никудышный… Провалился её спектакль!..

«Она не режиссёр, она – постановщик… “В Москву, в Москву!” Смотрит как на очередного раба, как заправская москвичка, каких ненавидел всю жизнь и предпочитал добивать и перемалывать, потому что с десяток сверстников с забытого поколения погибли и ушли в мир иной, разыгранные в невидимый женский покер под названием “я выбираю”. Не ты выбираешь, а тебя подбирают, хоть бы кто подобрал…»

Публики по нынешним временам набилось изрядно: все сидения устроенного ловкими руками античного театра оказались занятыми.

За спинами почитателей заезжего таланта маячили переливчатые изгибы фарфоровых статуэток. Опытная ведущая представила очередного гастролёра и, выпрямив стройный стан, повелительным жестом погнала его на авансцену. Первые хлипкие хлопки потонули в оглушительных аплодисментах.

«Браво, мадам! Меня так ещё нигде не встречали».

Всё шло ни шатко ни валко: его вступительное слово о книге и её конфликтном герое, озлобленным тем, что его считают неполноценным, но бьющемся за правду под музыку старых рок-групп из лубочной обоймы Voodstock Generation (история каждой команды пояснялась в развёрнутых постраничных сносках). Когда народ притомился, для расслабления стал прокручивать коллекционные архивные видеозаписи. Слово за слово и уже поглядывал на восторженных слушателей свысока (нарочно).

«Угол преломления таков, что им кажется, будто я заглядываю в глаза каждому», – думал он, вставляя зажигательную реплику в перерыве между Cream и Experience.

– …Когда Клэптон впервые увидел игру Хэндрикса, он воскликнул: «Это невозможно, у него шесть пальцев!..»

С содроганием предвосхищал третью – диалогическую, после первой и второй монологических, часть творческой встречи. После его рассуждений о том, кто из писателей России может претендовать сейчас на получение Нобелевской премии, если на Отечество соизволит обратить внимание Нобелевский комитет, неприступный, словно кафкианский замок, обычно сыпались каверзные вопросы: от него ждали объяснений, почему под первым номером называл обрусевшего таджика, а под вторым – московского абхазца… А дискуссий он не любил.

«Придётся в обмен на свои книги с дарственными надписями брать ихние и сердечно благодарить, а потом тащить домой за тридевять земель всё тот же проклятый рюкзак… Нет, надо дотерпеть. Переключаюсь на автопилот, проговариваю наизусть заготовленные по памяти шаблоны…»

Он произносил вслух последние, самые важные мысли об имитации литературного процесса в мегаполисах правыми и левыми псевдоэлитами, оставшимися без читателей. Давно вертевшиеся в голове искренние слова едва слетали с заплетавшегося языка. Сознание постепенно опустошалось. С затаённым волнением почуял приближение момента, когда уже не сможет контролировать ход беседы и следующие откровения завалят его самого.