Ирина Сотникова - Ожидание andante

Профессор неожиданно замолкает, останавливается, и его изрезанное морщинами коричневое лицо искажает гримаса боли. Он прижимает руку к левой стороне груди и к чему-то прислушивается. Но на самом деле он давно ничего не слышит: мир вокруг него издает однообразный убаюкивающий звук, похожий на шум морского прибоя. Боль отступает, и Профессор продолжает свой путь. Он знает эту дорогу наизусть. И когда окончательно подступит слепота, он все равно будет выходить из дому и идти туда, где его ждут тени прошедших столетий. Профессор вздрагивает всем телом и прибавляет шагу.

– …Наша нынешняя жизнь была особенно благополучной, господин Директор. Мы, все четверо, встретились во время второй мировой войны. Я, офицер пехоты, был вашим командиром, Хелена – медсестрой в госпитале, где я лечился после ранения, вы – молоденьким безусым солдатиком, воровавшим у товарищей нехитрый продовольственный паек, а ваша супруга… Кажется, вы говорили, что она баронесса? Не знаю. Мне показалось, что я видел ее после войны на сцене дешевого варьете. Может, я ошибаюсь? Какая теперь разница…

– Я стал известным писателем, господин Директор, – профессором литературы и философии. Человеческие жизни проходили перед моими глазами, как звуковое черно-белое кино, и каждую я видел отстраненно, предугадывая финал. Ничто не могло меня обескуражить или сбить с толку, потому что рядом была она – моя любимая верная жена. Я работал увлеченно, самозабвенно и создавал в своих книгах судьбы – яркие, значительные, небесполезные. Мои литературные герои стали героями нескольких поколений читателей. Я хорошо помню презрение в ваших бесцветных глазах, господин Директор, когда вы протягивали мне руку, чтобы, как подобает вежливому соседу, поздороваться при встрече. Я хорошо помню вашу зависть, когда вы, директор европейской ассоциации банкиров, вручали мне международную денежную премию. Я тогда повез мою ненаглядную девочку на южные острова, где всегда было солнечно, тепло, где природа переливалась гогеновскими красками и купалась в собственном изобилии. Пальмы, песок, океан, крытая тростником веранда, плетеные кресла, уединенность. Мы прожили там долгие пять лет, и эти годы были самыми яркими во всех моих жизнях. Говорят, что я создал новую философскую систему. Неправда, я просто был счастлив и рассказывал людям о своем счастье. И о Хелене.

…До поворота с бульвара на дорогу остается метров тридцать, Профессор преодолевает их с трудом. Что-то его сегодня особенно тревожит, пугает. Он замедляет шаг, волочит ноги в разбитых, давно промокших башмаках, пытается остановиться и даже будто поворачивает назад. Но странная сила влечет его к заветному месту, Профессор перестает ей сопротивляться и, обреченно опустив голову, продолжает путь.

– Когда мы вернулись на материк, вы, господин Директор, убили ее. Ай-яй-яй! Какая оплошность с вашей стороны! Ведь это могла бы сделать ваша ядовитая супруга, но эта глупая толстая гусыня ненавидит только вас. Нет-нет, вы не хотели убивать Хелену, я понимаю. Вы ведь ее всегда любили. Был такой же осенний вечер, дождь, слякоть. Она возвращалась с благотворительного собрания намного раньше, чем мы с ней договаривались, и я не встретил ее. Не догадался. Не почувствовал. Она шла по окраинному шоссе, где не было тротуаров. С одной стороны – жилые кварталы нашего маленького городка, с другой – перепаханные фермерами поля. Когда вы проезжали мимо, вам несложно было слегка повернуть руль, чтобы послушная машина столкнула неосторожного пешехода с края дороги в глубокую бетонированную канаву. Всего доля секунды, за которую и не успела бы родиться мысль об убийстве.

Сладкое искушение! И вы сделали это, господин Директор, и ваш поступок не был убийством. Так, случайность. Вы посмотрели в зеркало заднего вида, и вам показалось, что Хелена все так же идет в сумерках по обочине. И вы прибавили газу. А она умерла. –Я нашел ее в канаве спустя два часа, когда отчаялся дождаться, но помочь ей было уже нечем. С трудом вытащив из грязи, я долго нес Хелену на руках к дому, а потом, ожидая врачей и полицейских, сидел у жарко растопленного камина и укачивал ее, как ребенка, и пытался согреть. Слезы текли из глаз, я глотал их и рассказывал ей, как провел без нее эти несколько часов. Но впервые она меня не слышала. А может, и слышала. Только не хотела отвечать.

– За последние двенадцать лет, которые, словно доисторические эпохи, преступно медленно тянутся со дня смерти моей девочки, я не написал ни строчки, господин Директор. Я опустился и обнищал. Я стал сморкаться в рукав и громко испускать газы. Окружающие считают меня сумасшедшим. Наверное, это так, потому что каждый вечер, в семнадцать часов, я выхожу из дома и долго вышагиваю сначала по бульвару, а потом по той самой дороге без тротуаров, чтобы встретить ее. И не успеваю. Я подхожу к проклятому месту и вижу в бетонной канаве, заполненной мутной сточной водой, свою мертвую жену. Она лежит на боку, неестественно вывернув шею и подогнув под себя руки, будто хочет оттолкнуться от поверхности и вскочить на ноги. Лицо искажено недоумением и болью. В стороне валяется черная лакированная туфля и сломавшийся при падении ее любимый зонтик с синими пальмами на желтом песке.

Серая гофрированная юбка задрана, бедро изуродовано ударом. Дождь омывает рану, но плоть по-прежнему сочится красным, и кажется, будто распластался на ней неестественный, неправильной формы сине-багровый цветок – как раз в том месте, где изрезала кожу сеточка синеватых тоненьких капилляров. Я так любил целовать ее кожу в этом месте. Помните, господин Директор, как вы отмывали в гараже бурые липкие разводы с хромированной поверхности бампера? Это была кровь моей жены. Вы ведь догадались, не правда ли? Эх, господин Директор, нельзя вам было ее убивать! Нельзя…

…Профессор, ссутулившись сильнее обычного, покидает мрачный бульвар с нависшими над ним высокими деревьями и поворачивает к освещенной фонарями дороге. До зловещего места остается пятьдесят метров – ровно сто шагов. Сто ударов смертельно уставшего сердца. Непривычно сильно давит впалую грудь. Но что это? Там, где должна лежать его девочка, его сокровище, – машина скорой помощи и полицейский патруль. Профессор задыхается от сумасшедшего предположения: «Ее спасли?» – и бежит, неуклюже припадая на распухшую от подагры ногу. Возле канавы он, задыхаясь, резко останавливается и прижимает дрожащую руку к сердцу:

– Гос-сподин Директор, это вы?! Что с вами? Почему вы лежите внизу, посреди искореженного металла? Неужели вы мертвы? Неужели в вашем переломанном, залитом отравленной кровью теле больше не теплится жизнь? Неужели я – вас – все-таки пережил?