Роман Корнеев - Рассветы Иторы

Ко всему, в отличие от злосчастного листа, под незаинтересованным, но непозволительно живым взглядом его распад как бы на миг обращался вспять, будто поперёк всей логике распада начинал возвращаться обратно к жизни.

Зачем он им, старый, сдался! Что вы всё поминаете его всуе!

Но со временем случалось подобное всё реже, давая отдых измученной душе.

Однажды люди вообще его забудут. Даже если это случится лишь с исчезновением самого человечества.

Задевала ли его сама такая возможность? Наверное, уже нет. Слишком многие народы ушли и не вернулись. Слишком стара и устала Итора, что стала не способна окормлять даже былых детей Ея, что уж говорить о способности стать матерью для новых. Не потому ли Она поныне так тиха и незаметна?

Ему то было не ведомо.

Смерть – часть естественного закона бытия, круга жизни. Неизбывная кончина ждёт всех нас. И его, и человечество, и Многоликую Итору, и предвечную Кзарру, и даже саму Вечность.

О, её он тоже теперь видел.

Едва заметную рябь звёздного света, кисеёй наброшенную на этот бренный мир.

Скорее пустоту, нежели наполненность.

Но она была тут, была всегда.

Структурированная, но ненаселённая, беременная, но никак от этого бремени не разрешащаяся.

Именно она делала Итору Иторой.

С одной стороны – вещью в себе, куда нельзя проникнуть, и откуда нельзя сбежать.

С другой – местом сосредоточения разом всех возможных аспектов бытия, комбинацией невероятного числа разнообразных форм и состояний.

Будь он не настолько растворён в свете яростной Кзарры, он бы непременно поинтересовался, что такое эта Вечность, сумел бы отыскать за столько-то кругов к ней свой логический ключик.

Но он слишком устал. И он слишком долго не существует.

Оставалось просто пассивно наблюдать, как однажды метрика Вечности исказится сама собой, произведя на свет нечто чудесное.

Два огненных болида.

Ему показалось, что он узнаёт один из них.

Не может быть.

И в тот же миг началось его пробуждение.

Так возвращается чувствительность в руку, которую ты отлежал за ночь. Сначала как далёкое, смутное ощущение потери, чего-то недостающего, что тяжкой ледяной колодой лежит у тебя на груди, но потом постепенно подступает тепло, тебе начинает казаться, что где-то там, бесконечно далеко, в ответ на твои безуспешные попытки пошевелиться что-то действительно дрогнуло, поплыло, отозвалось первыми фантомными покалываниями.

А потом всё разом вспыхнуло огненным водопадом боли, навсегда заслоняющей от тебя поток солнечного света предвечной Кзарры.

Ему будто разом вернули всякий накопившийся должок за долгие круги его бесчувствия.

Те потери, которые он не испытал.

Те страдания, что он не перенёс.

Те людские горести, что прошли мимо его взгляда.

Получи всё сполна, пришелец, с возвращением, этот добрый мир не прощает ничего. Зимы и круги рождений и смертей, ран, обид, предательств и проклятий. Получи всё сполна.

Он корчился в той злосчастной пещере, что стала в итоге криптой и для него самого, с трудом вспоминая, как именно здесь некогда остывало совсем другое тело. Вчера ещё живое, страдающее, никак не желающее расставаться ни со своей жизнью, ни с проклятием Подарка.

Тильона дель Консор, что ему говорило это имя? Покуда ничего. Но вновь прорастающие в нём паучьи сети воспоминаний были беспощадны. Не от старости он некогда бежал в смерть. Не от гнилых богов, что были свергнуты с престолов, но отнюдь не лишены былой мстительности. Он бежал от воспоминаний.

О ней. О ней.

И вот теперь снова. За что ему всё это страдание, и кто посмел вновь вернуть его пред лик Иторы Всеблагой?

Кажется, на какой-то миг он ощутил на себе тёплый взгляд Ея.

Всеблагая и Всеведущая Матерь для всех своих детей без разбору. Неужели это она повелела его поднять из тлена?

Но нет. Взгляд мелькнул и пропал, горестный, потерянный, безвольный.

Причиной его пробуждения стало нечто иное.

Если бы узнать.

Покуда же он продолжал разрываться между холодом неведения и огнём познания.

Тайная пещера вновь сомкнулась над ним своими непроницаемыми сводами. Особое, выжженное место на севере Лазурных гор, сокрытое от многих глаз, именно сюда он некогда принёс своё знамение.

Его звали тогда Серым Камнем, он был опытным, повидавшим мир Игроком. Он пережил многие горести, побывал почти в каждом уголке Средины, сумел успешно избежать соблазна Путей и досконально познал все слабости Богов, а также их слуг и невольников. Но вот к чему он был не готов, так это к тому, что будет дальше. Смерть Тильоны, повторный визит к Устью, стояние у Форта, всё это сейчас казалось ему историями совсем другого человека. Чужими воспоминаниями, они не отзывались в нём никакими особыми чувствами.

Он сумел пережить то разочарование, что принесла им всем Битва Завета. Смерть хороша тем, что она многое позволяет отпустить.

У неё лишь один неискоренимый изъян. Увы, никто не может гарантировать, что любая смерть будет окончательной.

Это и было, если хотите, главным проклятием Иторы в свете Кзарры, в мерцании Вечности.

Его снова принялись тормошить.

Нетерпение. Вот что чувствовалось в этом требовательном зове, что будил и будил воспоминания Серого Камня, не давая снова рассыпаться тысячей искр над угасшим костром, тысячей камней под рассохшейся землёй, тысячей снежинок в промерзающем насквозь воздухе нагорья.

Кто-то очень нетерпеливый призывал его обратно.

Его.

Серый Камень никак не мог вспомнить своё прижизненное имя.

Зато он наконец сумел различить гостей своей пещеры.

Не великая армия пришла штурмовать эти высоты и невольно разбудила спящее в их недрах древнее зло, не орды Ускользающих воссоединились как тогда, у Форта, дабы объединив усилия, в едином порыве вновь провозгласить царство своих гнилых богов в сакральном для всей Средины месте. А что заодно будет пробуждено и нечто иное, сокрытое до поры тут от посторонних глаз – так рабы Богов никогда не отличались способностью различать последствия собственных поступков.

Но нет. На этот раз лишь две едва приметных тени падают у могильного валуна, завалившего вход в пещеру.

Серый Камень никак не мог припомнить этих двоих.

Немудрено. Один и сам был как тень. Полупрозрачная кисея призрака полоскалась на весеннем ветру. Кажется, он таким был и при жизни. Полураспавшийся сгусток железной воли. Убитый собственной госпожой, пожертвовавший своим служением ради великой цели Завета. Как всякий, пришедший с Закатного берега, ступив через порог Барьера, он был одновременно здесь и не здесь. Тоскующий по простым временам, согнутый тяжестью старых долгов. Как же его звали…

Второй был куда больше похож на обычного человека. Суховатый, седовласый, с кисточкой бороды, по традиционной имперской моде, хотя сам он на человека с берегов Мёртвого моря похож не был вовсе. И выглядел он решительно, как будто всё происходящее вовсе не было для него в новинку. Да на Иторе каждый день что-то сыплется огненными болидами с неба, мёртвые восстают каждые две однёшки, а уж громадные валуны весом под три сотни стоунов так и норовят сами идти в плясовую.