Николай Могилевич - Понтификум. Пепел и грех

Кабинет архисанктума являл собой разительное отличие от тёмного, пропитанного потом и кровью подземелья. Яркие солнечные лучи пробивались сквозь искусно сделанные витражи, изображающие победу Скорбящего над Идаром-Ваятелем. Благовония разливались в воздухе и неслись от курильниц у стен к массивному, украшенному резьбой столу, за которым сидел архисанктум. Белая, отделанная серебряными нитями ряса, придавала ему отчуждённый вид. Стоявший перед главой братства Погребения Менд в очередной раз поморщился от колких взглядов изображенных на гобеленах святых.

– Вы ведь хотели задать мне вопрос, юноша? – неестественно бледное лицо архисанктума расплылось в заискивающей улыбке. Правая рука в белой перчатке, унизанной драгоценными перстнями, легла на лист с признанием. Менд снова подумал, что нынешний архисанктум слишком молод для своей должности.

– По какому закону отца обвинили в измене Понтификуму? – высокий и мускулистый пыточный мастер возвышался над изящным служителем бога.

– Ах, право, мой дорогой Менд, не правосудие людское, но правосудие божественное настигло вашего родителя, и понтификар Мортос не имеет к этому никакого отношения, – Солерус непринуждённо откинулся на спинку стула. Снова этот неприятный привкус. Слишком часто Менд ощущал его на кончике языка. Слишком часто люди ему лгали, но он позволил архисанктуму продолжить. – И поверьте мне, если бы вы собственноручно не отрубили ему голову, если бы не поклялись на «Кодексе Скорби», то влажная от крови плаха приняла бы следом за родителем его сына, – глаза Солеруса хищнически сузились. – Воистину жаль было бы терять такого талантливого, способного и покладистого служителя.

Непрошеное воспоминание пронзило разум Менда раскалённым клинком. Площадь перед Великим собором Скорбящего. Здесь собралось столько народу, что не продохнуть, утробное урчание жадной до зрелищ толпы оглушало. Как и всегда перед казнью, люди чуяли кровь. От Менда шарахались будто от помеченного клеймом грешника. Люди убирались с его пути, несмотря на давку. Сын палача заметил фортисов – распихивая зевак, они проталкивались к нему. На их доспехах были выбиты слова святых книг – знак личной охраны понтификара. Один из стражей ткнул в Менда копьём, будто в опасного зверя и велел идти за ним.

Так уже было множество дней, множество лет и, казалось, множество Темпусов назад. Он приходил на площадь, пробирался сквозь толпу к эшафоту и становился рядом с отцом, чтобы пережить один за другим всплески страдания и ужаса, с которыми ещё один человек покидал этот мир. Чтобы пережить жадное эхо толпы, откликающейся на кровь. Чтобы увидеть, как фортисы уничтожают вышедший наружу грех.

Камни Соборной площади стучали в ритме шагов сына палача. Они напоминали ему о первой казни, которую он здесь увидел. «Помнишь тот день, малыш?» – гулко шептали они, – «помнишь, что ты чувствовал, впервые увидев кровь, впервые узнав смерть?»

Менд вновь видел себя тем маленьким мальчиком, который смотрел во все глаза как опускается на подставленную шею какого-то еретика топор отца. Что он тогда сказал столичному палачу? Что скажет камням, которые помнят всё теперь?

– Это просто воспоминания, – прошептал пыточный мастер, проталкиваясь за фортисом. В сопровождении святых воинов Менд без труда прошёл сквозь толпу на помост для лордов и леди Гербов, возвышающийся посреди площади напротив эшафота. Навес от жары прикрывал аристократов от палящего солнца. Обитые бархатом стулья уже были заняты. Занят был и изящный деревянный трон для понтификара. Понукаемый воинами, Менд пробирался меж лучших людей Левантии. Кто-то успевал обернуться и с отвращением отшатнуться назад, кто-то лишь неосознанным, брезгливым жестом подбирал подол парадного одеяния. Для них сын был таким же изменником, как и его отец.

– Кинь бешеному псу кость и сможешь забыть про его острые зубы, – сын палача слышал обрывки разговора. – Все они рычат и воют до тех пор, пока на загривок им не ляжет твёрдая рука. Главное – не бояться шавок, не отводить взгляда, смотря им в глаза. Тогда тебя не тронут.

– Да разве кто-то боится шавок? Помилуйте! Пара мятежников и тщеславных глупцов-заговорщиков – чего тут бояться. Понтификар прав как никогда. Пусти немного крови – и увидишь, как бешеный пёс превратится в пастушью собаку.

Аристократы расступились, и перед Мендом возник трон. Перед ним уже стоял на коленях Орис, его редкие седые волосы облепили мокрый от пота затылок. Остриё копья кольнуло юношу в спину, и он опустился на колени перед понтификаром.

Мортос не молод, не хорош собой, не так высок, как отец, или могуч, как сам Менд. Однако его плечи кажутся широкими из-за гордой осанки, а пристальный взгляд умных карих глаз пронзает насквозь. Наверное, так и полагается тому, кто правит Понтификумом уже три сотни лет.

На нём тяжёлая мантия, обитая чёрным мехом, но жара, кажется, совсем не беспокоит Мортоса: летнее марево дрожит над ним вторым венцом, не касаясь и не обжигая. Два десятка сверкающих белых колокольчиков на богато украшенном поясе мерно колышутся, но не издают звука.

По одному скупому жесту понтификара на помосте воцарилась тишина. Кажется, все кругом затаили дыхание, и Менд больше не понимал, гул толпы слышен у него в ушах или шум крови. Тонкие губы понтификара разошлись, явив собравшимся на площади его волю:

– Твоя семья, юноша, верой и правдой служила мне с момента моего божественного воцарения. Но прискорбные обстоятельства нарушили ход вещей. Увы, твой отец оказался изменником. Левантии и святой эклессии нужен новый палач. По традиции им должен стать ты. И всё же, моей милостью и милостью архисанктума Солеруса, я дарую тебе выбор: с завтрашнего дня стать новым палачом, или отказаться от семейной привилегии. Выбор за тобой. Решай, – тихий, тёплый, будто летний ветер, голос понтификара, казалось, слышал каждый человек на площади. Менд не пытался казаться непочтительным, просто с непривычки не опустил глаза перед правителем и заметил, как он улыбнулся. Юноша не смог разгадать смысл той улыбки.

– Повинуюсь божественному закону, – вот и всё, что смог тогда ответить Менд. Горло будто сдавило железной рукой.

– Милость Скорбящего и моя милость к тебе не знает предела, юноша. У меня нет желания нарушать традицию. Раз уж ты становишься новым палачом Левантии, можешь продемонстрировать свои умения и верность прямо сейчас. Как видишь, у тебя есть работа, – понтификар медленно поднял руку, и тонкий палец указал на эшафот, где на коленях перед колодой стоял отец Менда. Новый столичный палач лишь медленно кивнул, и, будто во сне, побрёл на помост для казней.

Во рту разлилась горечь. В следующий миг перед глазами возникло чёрное древко отцовского топора, а за ним и убийственно-острое лезвие, воткнутое в колоду. Менд судорожно вздохнул и услышал презрительное хмыканье. Орис отступил в сторону, его глаза горели. Старику всегда хотелось избавиться от Тоса Винума. Жаль, не получится сделать это собственными руками, но вид мучений Менда, похоже, доставил ему извращённую радость.