Николай Могилевич - Понтификум. Пепел и грех

Юноше нельзя показывать страх. Хищник, который зовётся жителями Левантии, почует его.

– Последнее слово, – глухо пророкотал юноша. Отец Менда только молча кивнул, и Орис толкнул его на колоду. Менд вскинул топор над мускулистой шеей и тогда отец улыбнулся, будто сын правильно выучил урок. Сквозь рёв толпы юноша слышал, как он прошептал: «Беглянка уже далеко…»

Лезвие стремительно опустилось, рассекая знойный летний воздух. Чистая работа. Голова Тоса Винума прокатилась к краю эшафота. Менд прошёл вдоль тёплого кровавого следа и поднял её за волосы вверх. Это традиция: преступник должен увидеть, как народ принимает его смерть, он должен взглянуть на монументальный собор Скорбящего.

Ликующие крики едва не сбили нового палача с ног. Менд отшатнулся назад и вдруг увидел, как из тела отца начинает вытекать вязкая чёрная смола, постепенно становясь одним из грехов Алой Девы. Он встретился взглядом с мёртвыми глазами Тоса Винума и внезапно вынырнул обратно в покои архисанктума.

– Однако для меня всё равно остаётся загадкой, почему я до сих пор при деле. Я пробыл подле отца достаточно времени, чтобы знать, что изменников и их родственников либо казнят, либо изгоняют, – Менд подошёл к витражу и взглянул на простиравшуюся внизу многолюдную Левантию.

Чудовищно-огромный Великий собор Скорбящего бросал тень на множество теснящихся жилищ бедняцкого Дома Ночи, на роскошные дома лордов и леди Гербов Дома Службы, на мастерские и кузни Дома Дыма, на эклессии и часовни Дома Благости – вся столица будто бы находилась во власти этого громадного сооружения. Стёкла задребезжали от глубокого, наполненного печалью звона.

– Ах, если бы не возведённый благодаря чуду мизерикордии Великий Собор Скорбящего, страшно представить, в кого бы мы обратились. Серый Саван не щадит никого, мой дорогой Менд, а потому истово молитесь, дабы Двуединый колокол не умолк, – Солерус занял место рядом с пыточным мастером, и указывая на Левантию левой рукой, облачённой в чёрную перчатку, продолжил: – Братство Погребения милосердно приняло вас в свои ряды по причинам, известным лишь понтификару Мортосу. Усердно трудитесь на благо веры и закона, и тогда, быть может, вам откроется ответ. Взгляните, – служитель указал на Дом Ночи, где беднейшие сервусы ежедневно боролись за свои жизни. – Мой дорогой Менд, вы можете управлять толпой. Своими трудами вы избавляете Левантию от грешников.

– Возможно, вот только грехи всё равно плодятся и насыщаются страхом и ужасом, которыми их кормит Мучитель. Смерть и ужас – знатные лакомства, архисанктум. Уж надеюсь, что ваши ищейки скоро настигнут убийцу. Скоро никакие казни не смогут удержать сервусов. Атрония Люцерния во всём призналась, но, опасаюсь, что таких дев на заклание осталось немного, – Менд скрестил руки на груди и наклонил голову, испытующе глядя на архисанктума.

– Старания братьев ордена Тихой Благости – не ваша забота, мой дорогой Менд. Мы отыщем это чудовище и тогда передадим его в ваши руки. А сейчас отправляйтесь домой. Казнь назначена на завтрашний полдень. Покажите толпе пляску висельника. Накормите её до отвала и помните – благость превыше греха, – архисанктум приложил указательный и средний пальцы к закрытым глазам и провёл ими вниз до подбородка. Менд машинально повторил двуперстие.

– Благость превыше греха. Всего хорошего, архисанктум, – пыточный мастер подал руку служителю на прощание, но тот коротко кивнул и вернулся за стол. – Трудитесь усердно, – мрачно улыбнувшись, Менд развернулся и покинул комнату.

Сын палача вышел из собора братства Погребения на закате, когда тусклые рубиновые лучи прорезали утробу серых туч и окрасили падающий пепел багрянцем. Закат предвещал закрытие подгнивших ставен и тяжёлых дубовых ворот. С узких, воняющих грязью и дерьмом улочек спешила убраться ободранная, голодная, шумная и сварливая толпа: лоточники и рабочие, торговцы и покупатели, сервусы из ближайших деревень и продавцы оберегов от грехов, леди и их слуги, каменщики и подмастерья.

Алый плащ заката опускался теперь на других обитателей города, которые выбирались из своих утлых домишек или из-под куч мусора: шлюхи и шельмы, нищие и перекупщики, воры и головорезы, гуляки и тёмные дельцы. Они не боялись темноты и рыщущих по улицам грехов. Дневной хоровод заканчивал очередной свой круг и начинался хоровод ночи. Ночь была опаснее, но чем-то привлекательнее.

Десятки таких же грязных и холодных вёсен как эта исторгали из себя уничтоженных и позабытых. Несмотря на увещевания и мнимые заботы эклессиаров Скорбящего, на улицах всё ещё оставались те, кто сидел под накренившимися, чёрными от пепла стенами домов, вытягивал руки и стенал о милости. Слабые умирали и становились сосудами для греха, и в итоге оставались те, кто вырастал во всём великолепии огромной Левантии и сменял ушедших из хоровода жизни.

Хотя где-то там, наверху, холодный ветер пытался разогнать тучи, в узкой щели, которой обратилась улочка между рядами домов, царила духота. Менд глубже натянул капюшон, чтобы скрыть знак пыточного цеха на широком лбе и крепче сжал сумку, в которой находился дневник отца. Отскочил от телеги, что на полном ходу пронеслась через улочку, увернулся от ремня возницы, который бешено погонял лошадь, врезался в древнюю старуху, что несла в скрюченных руках побуревший сверток, и ускорил шаг. В спину ему неслись грязные проклятия, но он был к ним привычен. Какой-то нищий с перекошенным, изъеденным чирьями лицом, дёрнул Менда за тунику.

– Во имя Скорбящего, добрый господин, пару медных виктимов, прошу, – он трясся и брызгал слюной. Менд отсчитал пять медяков и склонился над нищим. Тот, увидев выжженные на лбу линии, попытался отползти к стене дома. Менд не позволил. Крепко ухватив нищего за руку, он вложил монеты меж тонких пальцев и сотворил двуперстие.

– На краюху хлеба за Атронию Люцернию. Приходи завтра к полудню на площадь Лиходеев, помолись за её душу. Помолись за то, чтобы грех не покинул её тело, – нищий не ответил, лишь ещё больше сжался в комок.

Сын палача поднялся и направился к просвету между нависавшими друг над другом лачугами. У кренящегося набок дома стоял красномордый торговец в отороченной мехом шапке, а подле него примостился деревянный лоток с овощами. По грязи бодро вышагивал босоногий паренёк и таращился на фасады городских построек, не замечая лотка. Он споткнулся, нога задела доску лотка, и вот он рассыпался, овощи полетели на землю. Без разговоров торгаш развернул зеваку на себя и ударил кулаком в лицо. Паренёк повалился, но торговец не остановился. Бил долго, до крови, не обращая внимания на вой и крики. Менд покачал головой и прошёл мимо.