Анастасия Маслова - Midian

Но жизнь иллюстрировала обратное. Мы никак не могли найти общий язык, что я переносил болезненно. Тогда начал увлекаться некой музыкой – тяжёлой, как тогдашний мой удел. Папа безуспешно хотел мне привить все качества, которые были в нём, каждодневно сетуя, что у меня отвратительное воспитание, отвратительные мысли. Про тебя тоже говорил, про ваш скандал… Послушай, это же нелепость!

– Да. Я всего лишь сказал ему, что в нём нет ничего оригинального, что он холодный человек, везде желающий выгоды. Он всегда претендовал на гениальность. Я никогда не имел привычки льстить! – дополнил его Артур.

Даниэль вдруг залился смехом:

– А он мог льстить! Однажды я, неблагодарный сын, получил от него даже подарок. На пятнадцать лет он привёл мне проститутку и сказал: «Это Мадлен. Делай с ней всё что хочешь! Всё оплачено. Без моих забот ты никогда не стал бы мужчиной!» Он запер дверь на всю ночь. Я и стал с ней делать всё что хочу. Мы говорили обо всём на свете, играли в приставку и жрали. Она вообще оказалась весёлой и эрудированной. Я бы и сейчас с ней в приставку поиграл. На прощание она мне сказала, что я её лучший клиент. А отец процедил сквозь зубы: «Мерзкий извращенец!» И папа добавил, что я никогда не возмужаю. Хотя юноша становится мужчиной в делах, а не в женщине. Так вот. Так вот…

Потом я окончил школу с отличием по гуманитарным предметам и с натянутыми оценками по точным наукам. Последний раз наши мнения разошлись, когда закономерно речь зашла о моём высшем образовании. Он сказал, чтоб я получал такое образование, которое поможет мне пробиться в денежные профессии. Я сказал, что хочу стать самым лучшим филологом. А это абсолютно убивает всякий намёк на денежность. Я констатировал положение вещей кратко, а он разошёлся не на шутку, зная, что с выбором моим ничего не сделает. Он пожелал, чтобы я, «сопля малолетняя и глупая» убирался из его дома, уходил в закат, не портил его жизнь. И говорил ещё много-много в таком ракурсе…

Тогда он мне признался, что я его мучил всё это время тем, что он видел покойную жену во мне. Он говорил разъярённо: «Что она хочет?! Ты не знаешь?! За что мне такое наказание?! Весь ты – наказание. Ты не знаешь, почему ты ходишь так и держишь себя так, словно ты вовсе не дикий обитатель этого захолустья? Словно тебе поклонятся короли! Вот из-за этого я тебя никогда не переносил на дух! Скройся!»

Я впервые с ним согласился, что лучше бы мне куда-нибудь деться. Я поступил, как послушный сын: я уехал в другое место, в далёкий город. Он взял трубку лишь однажды и прокричал: «Я тебя выгнал! Зачем мне разговаривать с тем, кого я выгнал?!» Он вообще любил подменивать понятия. Когда я пару раз целенаправленно к нему приезжал за сотни километров, чтобы увидеться или попытаться исправить ситуацию, он не открывал дверь. Мы не имели возможности пересечься. Неделю назад я снова вернулся в Эниф. Но не застал его в живых, а Мартин молчал всё это время из-за благих намерений. В дом, где прошла часть моего отрочества, уже успели заселиться другие люди. Они сказали, чтобы я зашёл в больницу. Там-то одна медсестра и передала мне письмо со словами: «Это осталось от него. Сначала он не знал, нужно ли письмо отправлять, сомневался, страдал о чём-то. Потом он считал, что нет достойных бросить его послание в почтовый ящик, не доверял никому, оскорблял и сильно ругался. Когда же он за день до смерти начал просить, то никто не пошёл ему навстречу». Так письмецо попало мне в руки. И вот я здесь. И знаешь? Я снова попался под прицел его взгляда – теперь же он смотрит с этих полотен. Я ослушался. Какой же я ужасный сын!

В общество «ужасного сына» и Артура влился Вильгельм, который предложил:

– Господам что-то подать?

– Ты голоден? – спросил старик у Даниэля. Тот отрицательно покачал головой, переводя дыхание после эмоционального и длинного монолога.

– У нас тут пир иного рода, – произнёс Артур и адресовал слуге пренебрежительный и несколько капризный жест рукой, чтоб Вильгельм оставил их. Через момент Даниэль робко отозвался из глубины тёмно-багровой, играющей огнями гостиной, когда Вильгельм был уже в дверях:

– А мне бы кофе. Как тогда. И больше.

И скоро Вильгельм передал ему чашку. И Даниэль, по обыкновению своему, поблагодарил.

– Пустяки, господин Даниэль! – произнёс слуга и, уловив то же движение кисти Артура, поспешил удалиться. Старик отметил, что при словах «господин Даниэль» внука его точно слегка кольнули. Дани повёл уголком рта. Когда дверь захлопнулась, то он саркастично воскликнул:

– Ну, вот же! Вот же! Из крайности в крайность: то меня нарекают «малолетней соплёй», то клеймят «господином Даниэлем».

– Тебе нужно смириться с этим, – решил Артур.

– С соплёй-то малолетней?

– Нет! Ты так много не знаешь про свой род! Тебя вовсе не должно удивлять наше особое положение в обществе и в мире, где мы подобны ариям. В другой день я тебе обязательно расскажу о нас. А пока повествователь ты. Итак, ты покидаешь дом отца…

– Не имея за душой почти ничего. У меня была в распоряжении самая малость: это небольшие деньги, необходимая одежда, шампунь для непослушных волос, книжки, зубная щётка, печенье овсяное, которое было съедено за первые три минуты моего путешествия. К счастью, мне удалось поступить на заветный факультет, поселиться в общежитии. Прежде всего, я осмотрелся в городе. Там было вечно пасмурно, дождливо и как-то совсем не душевно. Но сухость и однообразность этого места мне казались приятными: я много ходил и много думал о всяком. Студенчество началось разгулом – да таким, чтоб через неделю тебя все помнили, а ты ничего не помнил. Скоро я обнаружил, что мне просто не на что жить. Я многое перепробовал в работе. Это ад. Выступал ещё с местной группой на вокале. Потом Мартин стыдливо прикладывал ладонь к своему лицу, смотря наши видео в интернете: «О, Дани! О, сын! Неужели твой талант не может быть направлен в благость? Это ты зря, что ли, пел ангельски в церковном хоре? Чтоб потом прыгать по сцене, трясти патлами и орать? Ты для этого такой тонкий, светлый и добрый мальчик? Чтоб изображать чёрного упыря в пёсьем шипастом ошейнике?! О-о-о!» А мне давно хотелось «прыгать по сцене, трясти патлами и орать». В этом я видел особую сублимацию. Но, всё же, мне чего-то явно не хватало.

У меня был преподаватель философии – Арне Берг. Прекрасный парень лет пятидесяти с лишним. Мне, наверное, единственному с потока было интересно ходить на его пары. И он меня выделял, особенно когда я с бодуна выдвигал свою правду. В общем, мы подружились. Потом он заболел, и несколько недель его заменяли. Мы случайно встретились в парке, по которому я сокращал путь, чтоб попасть на репетицию. Арне тогда вёл за руку ребёнка лет десяти. Мы были рады увидеться. Немного постояли, поговорили… Он сказал, что скоро вернётся в университет, и вновь всё встанет на круги своя, а ещё представил меня мальчику. Это, как выяснилось, был его сын. В нём сразу же читалась огромная капризность. Арне, отлучившись по срочному звонку, на пару минут отошёл, оставив меня с Филиппом (такое имя мальчика, но сколь нелепое имя!).