Катерина Ольшина - Русалки

В 1857 году Крамской поступил в Санкт-Петербургскую Академию художеств учеником профессора Маркова, и в скором времени Академия присудила ему малую золотую медаль за картину «Моисей источает воду из скалы». Художнику оставалось написать программу на большую золотую медаль и получить заграничное пенсионерство. Совет Академии предложил ученикам конкурс на тему из скандинавской мифологии «Пир в Вальгалле». Все четырнадцать выпускников отказались от разработки данной темы, и подали прошение о том, чтобы им позволили каждому выбрать тему по своему желанию. Последующие события вошли в историю русского искусства как «Бунт четырнадцати».

Четырнадцать молодых живописцев решили организовать «Санкт-Петербургскую артель художников», и её старостой стал Крамской. Художники поселились вместе со своими семьями в просторной квартире на 17-й линии Васильевского острова. Это была коммуна: было заведено общее хозяйство, общая касса. Артель выполняла заказы на церковные образа и портреты, художники устраивали рисовальные вечера, шумные — веселые артельные четверги стали одним из главных событий художественной жизни тогдашнего Петербурга.

Развод висел над нашей семьёй, словно дамоклов меч. Ирина во время ссор злилась, бросала в меня антикварными вещами, но каждый раз феерические скандалы заканчивались пылким признанием в любви. Я боялся потерять жену, а вместе с ней и все блага вполне устроенного комфортного образа жизни. Ирка любила меня и великодушно, безоглядно прощала все измены. Наши сыновья Гоша и Ромка изнывали от тоски в четырехкомнатных хоромах и уже давно довольно равнодушно воспринимали наши перепалки и обоюдные решения вновь разойтись, сойтись и продолжать мотать друг другу нервы. Иногда я пытался убедить себя, что не создан для семейной жизни. Так, наверное, оно и было. Но для чего я был создан?

Деньги в наш дом всегда приносила жена. Она устроилась в известную компьютерную фирму и умудрилась занять там пост в управлении компанией. Когда-то давно я, наверное, любил её. Но не теперь. Она всегда попрекала меня неспособностью к зарабатыванию денег. Бывало, когда я стоял перед зеркалом, она подходила сзади, клала руки мне на плечи и пропевала своим великолепным сопрано: «Никому такое уродливое никчемное сокровище не нужно» (при этом добавлялось, что именно я сломал её музыкальную будущность и не дал развиваться ей как оперной приме).

Наверное, я действительно был никчемностью, раз у меня не хватало духу и сил изменить свою жизнь. Но какой бы она была? Нищенской? Я не раз пытался устроиться на работу не по специальности: таскал грузы, работал менеджером. Но это было не моё. Сейчас я преподавал в СПбГУ, где читал лекции по Русскому искусству, и кропал статейки в журналы, которые никто не читал, кроме разве искусствоведов, преподавателей гуманитарных вузов и коллекционеров.

В этой жизни Иван Николаевич Эйн оказался трусом, слабаком и жестоким сердцеедом, за которым тянулся кровавый след из разбитых сердец и сломанных судеб. Я никогда не мог понять, чем так притягиваю к себе молоденьких хорошеньких женщин, преуспевающих в жизни, образованных, интеллигентных, лелеющих надежды на мой развод с женой, на мою порядочность (или непорядочность?). Я никогда не мог понять и свою жену, ненавидящую меня и одновременно сгорающую от любви ко мне… Женщину, делающую каждый раз после моих измен такие признания, от которых можно было только развести руками.

В этой жизни у меня почти не было и друзей – лишь один Пашка, он же Павел Рассветов. Верный и надёжный товарищ, в отличие от меня сделавший успешную карьеру историка искусства.

Мы были, что называется, не разлей вода – с детства. Вместе строили домики на деревьях, подростками – курили в укромных местах, позднее клеили девчонок на школьных дискотеках. Вместе ездили и в деревню к моей бабушке.

В то лето, что стало переломным в моей жизни, мы как раз и гостили у неё и были увлечены археологией: производили раскопки – копали везде, где только могли. Делали это мы, как настоящие археологи – с замерами, с рисунками, с использованием соответствующего инвентаря: пикировочными совками и лопатами, вениками и кистями. Случалось, находили ржавые гвозди, пуговицы, полусгнившее тряпьё, подковы, проволоку и монеты, останки неведомых зверушек. Все изъятое из грунта аккуратно очищали от остатков грязи, земли и глины, мыли и раскладывали сушиться на полиэтилен, а потом относили в маленький музей в бабушкиной комнате.

Кажется, мне было тогда лет девять. Помню, в тот день солнце палило просто нещадно и мухи липли к оконным сеткам, пытаясь ворваться в прохладу комнаты. Друг вёл опись обнаруженных ценностей, когда вдруг дверь отворилась и вошла бабушка с бумажным рулоном в руках. Она вручила его нам со словами: «Ну, рыцари совка и лопаты! Дар от моей подруги вашему музею». Когда бабушка вышла, мы с Пашкой, затаив дыхание, развернули свиток и заворожено уставились на него. Это была репродукция картины.

Жутковатое чувство пронзило меня, когда я увидел их. Утопленниц. Русалок. Жёлто-серая дымка лишь намечала дев, собравшихся на берегу пруда при полной луне. В полудрёме расчёсывали они свои длинные светло-русые волосы, ниспадавшие на белые рубахи. Они не смотрели на нас. Каждая была в себе, отрешена и печальна. Кто-то держал в руках сорванную траву, кто-то раздвигал прибрежный тростник, чтобы пробраться ближе к подругам. Одна из дев считала цветки на расцветшем кусте. Вся левая часть картины была затемнена, отчего рождала в душе ощущение зыбкой нереальности и мрачности мира духов. Центральная часть картины, напротив, была залита лунным светом, который, слегка касаясь деревянных мостков и фигур утопленниц, разрастался, плавно перетекал на взволнованный рогоз и на упавшее в воду дерево и лился выше – бежал по тонким стволикам берёз и яблонь прямо на заброшенную белую хату с соломенной крышей… На воде качались кувшинки, а сиреневые тени томно ложились на уснувшую покойную землю.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«Русалок» Крамской написал в 1871 году. Он вдохновился повестью Николая Гоголя «Майская ночь, или Утопленница» из цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки».

С юношеских лет Гоголь был одним из любимейших писателей Крамского. По свидетельству Репина, «замысел картины „Майская ночь“ родился у Крамского ещё в 1863 году, когда он работал над воплощением нескольких эпизодов повести». 2 2 Курочкина Т. И. Иван Николаевич Крамской: Монография. – М.: Изобразительное искусство, 1980. – С. 50.