Катерина Ольшина - Русалки

«Картина писалась в селе Хотень Харьковской губернии, куда Крамской приехал по предложению своего молодого друга – талантливого пейзажиста Фёдора Васильева. Из этой щекотливой задачи – изобразить русалок – Крамской вышел с честью. Русалки – своего рода медитация на тему атмосферы украинского ночного пейзажа, древних народных преданий, их поэтической интерпретации в гоголевской прозе. Погруженные в меланхолическое молчание, залитые лунным светом, бесплотные фигуры девушек отрешены от мира чувств, от суеты дня, погружены в атмосферу созерцательности, тишины и внутренней сосредоточенности. Конкретный пейзаж преображается таинственной атмосферой лунной ночи, реальность переплетается с фантазией. Крамской предпочел действию предстояние, развернутой повествовательности – ёмкую поэтическую метафору, и эти качества в дальнейшем стали постоянными и определяющими свойствами его искусства». 3 3 Карпова Т. Л. Иван Крамской / Серия: Мастера живописи. – М.: Белый город, 2000. – С. 10.

«Русалки» были представлены на Первой выставке Товарищества передвижных художественных выставок в 1871 году. В 1872 году художник внёс некоторые изменения в картину. Главным для Крамского в этом произведении было не проиллюстрировать повествование Гоголя, а передать необыкновенную, поэтическую красоту лунной украинской ночи.

17 мая 2018 года. 12:13

– Ефим Александрович уже давно просит меня о встрече с тобой, – Павел неторопливо потягивал крепкий эспрессо.

– У тебя все друзья с такими странными именами? – сегодня я не выспался и оттого был чрезмерно раздражён.

– Рассветов, всё-таки меня напрягает этот странный заказ с полотном Крамского. Может, ты как-нибудь сам поможешь этому своему… Третьякову?

Товарищ удивлённо поднял брови:

– И как же?

– Ну, не знаю. Ты известен в широких кругах петербургских и московских искусствоведов! Сколько стран ты исколесил? Сколько повидал аукционных домов? Перед тобой открыты все двери! И сейчас ты сидишь передо мной, как Джуд Лоу, великосветский лев, потягиваешь кофе и утверждаешь, что я лучше всех небезызвестных нам с тобой специалистов разбираюсь в творчестве главы передвижников? Да это бред. И я повторюсь. Что я могу сделать для твоего Ефима Александровича? Ну, допустим, я скажу, что мне кажется, будто эту картину писал Крамской. И что дальше? Никаких официальных экспертных заключений я сделать не смогу. Всё это будет лишь… предположением. Он готов столько заплатить за это? Просто за мои слова? Я, конечно, не знаю, что там ты наплёл своему Третьякову… – я усмехнулся. – Третьяков! Тебе прекрасно известно об отношениях Крамского и достопочтенного Павла Михайловича. У нас что – мистический арт-детектив?

– Не моя вина в том, – дёрнул плечами Пашка, – что тебя, Иван Николаевич Эйн, зовут точно так же, как Крамского. А с Третьяковым, конечно, забавно вышло… Да, мистическое совпадение.

В боковом кармане моей кожаной куртки зазвонил телефон.

– Этого ещё не хватало! – выругался я.

– День не задался?

– Анжела названивает. Ничего ей не обещал. Пару раз сводил в «Баскин Роббинс» и «Шоколадницу». Вчера посидели в «Текила Бум».

– Ну?.. – улыбка моего собеседника медленно превращалась в улыбку искусителя из скульптурной группы с неразумными девами со стен Страсбургского собора. Если вы видели её, меня поймете.

Я нахмурился:

– Ты прекрасно знаешь, что я не собираюсь отвечать.

Улыбка Рассветова растаяла. Он скомкал стаканчик из-под кофе и швырнул его в урну. Промахнулся. Стаканчик ударился о чёрный чугунный барельеф и отлетел в сторону. Мы внимательно следили за ним. Казалось, что данный образец семейства одноразовой посуды был в этот момент центром Вселенной. Повисло напряжённое молчание.

– Скажи, – Пашка не отводил взгляда от стаканчика, – а ты никогда не думал о грехе прелюбодеяния? Да даже не об этом. Неужели ты настолько жесток, что ни разу не задумывался о боли, которую причиняешь всем этим несчастным девушкам? У тебя то Даша, то Анжела…

Рассветов был так серьёзен, что по моей спине побежали мурашки. Конечно, я об этом думал. Просто не мог остановиться. В науке страсти нежной я был наркоманом, но наркоманом, подсевшим лишь на один наркотик – женщин.

– Насколько я помню, Казанову никто не осуждал.

– Ты не Казанова, – оборвал меня Павел.

– Может, хватит морализировать? – разозлился я. – Ты не вправе меня осуждать.

– Не вправе…

Стаканчик (будь он не ладен!) продолжал приковывать к себе взгляд.

– Просто иногда мне становится страшно от того, как легко ты обходишься с чувствами других. Однажды я слышал, что один из самых тяжких грехов – это предательство любви.

Я воздел глаза к небу – Пашка всегда был утончённым мечтателем, романтиком!

– Послушай, ну о какой любви ты говоришь? О химической реакции? Все эти девчонки сами вешаются мне на шею, я никого не неволю.

– А ты говоришь им, что женат? Что ни с одной из них не собираешься связывать свою будущую жизнь? По твоим рассказам я знаю обратное. Сколько времени ты встречался с той двадцатилетней девочкой из Академии Художеств?

Я молчал. Соня любила меня, да и мне казалось, что я любил её. До тех пор, пока она мне не надоела.

– Ты встречался с ней три года. А потом, как надоевшую собаку, бросил.

– Пашка, хватит.

Рассветов отвернулся и замолчал. Моё лицо горело, как у нашкодившего ребёнка. Как-то бездумно я открыл планшет и нажал иконку Рамблера. Стоило проверить почту, куда должны были выслать отсканированную статью об атрибуции малоизвестной гравюры Шагала. Как всегда, высыпали новости и происшествия. В первой же заметке я с ужасом увидел фотографию той самой студентки Сони, которую бросил сразу после того, как познакомился с Дашей. Заголовок гласил: «Беременная девушка покончила с собой, бросившись в Неву».

Я быстро захлопнул чехол планшета. Это было странно – мы с Пашкой буквально минуту назад говорили о Софье.

Мне она рассказывала, что живёт с бабушкой и рыжим котом. Отчего-то сейчас я вдруг вспомнил и бабушку, и этого злосчастного кота. В голове промелькнула мысль: нужно что-то сделать. Как-то помочь. Но пока я не понимал, как. Ведь в случившемся был виноват я. Или не был? Но она была беременна! Почему она ничего не сказала? – мысли наскакивали одна на другую. Почему? Но даже если бы и сказала? Что бы я мог сделать? А я знал, прекрасно знал, какой совет я бы ей дал. Вдруг вспомнилась сцена из фильма «Москва слезам не верит» – тот известный диалог на скамейке (наверное, у нас было бы так же: «Надо было раньше думать. Ты хоть из меня отрицательного героя-то не делай. Я – подлец, а ты – святая»). Но я не был виновен. Я ей ничего не обещал. Это глупые гормоны, вера в нечто несуществующее…