Олег Паршев - Костя Юханцов и Перекрёсток Бесконечности. Приключения начинаются :)

– А страны тут тоже есть? – спросил я. – Ну, там… Китай, Индия, Америка?..

– Конечно! У нас тут почти всё как у вас.

– А эта страна – Россия?

– Да.

– А Советский Союз был?

Настя задумалась.

– Нет, кажется, нет, не припомню. Это у вас так было?

– Ага, у нас… И вы никогда не воевали? Ни с кем?

– Нет, – удивилась Настя, – а зачем?

– В самом деле… зачем?.. – промолвил Миха. – И завоевателей не было? Даже в древности?

– Да нет же!

– А правительство у вас есть? – не унимался Миха.

– Это – которые правят? Нет, нету. А для чего нами править? Мы ж – не лошади, – девочка рассмеялась. – Хотя, это я – про ваш мир. У нас даже лошадьми не правят, – добавила она.

– А у нас и лошадьми правят, и сами… как лошади, – грустно сказал я. – Мы без управления – никак. А Москва тут есть?

– Да, это у нас самый большой город. Народу там, говорят… всё просто кишмя кишит.

– Стой, а Пятигорск-то есть?! Мы же из Пятигорска!

– Успокойтесь, есть, конечно. Он севернее.

– Подожди-ка, вот ты говоришь, всё как у нас, но Золотника-то у нас нет! – осенило меня.

– Если у вас там нет Золотника, то вам не повезло, – сощурившись, промолвила Настя. – И, конечно, у вас не совсем-совсем, как у нас. Но очень-очень многое.

– А законы у вас есть? – Мишка продолжил сыпать вопросами.

– Законы? Конечно!

– Ну, слава Богу, – усмехнулся я. – А какой закон у вас в стране самый главный? У нас – конституция.

– Почему в стране? – опять удивилась девочка. – Все законы – для всех стран, для всех людей. Общие. И какого-то самого главного нет. Они все важные. Есть закон всемирного тяготения, есть про тело, погружённое в воду, есть…

– А, так ты про естественные законы? А этих… как их?.. Социальных… Их нету?

– Да. Про естественные. А противоестественных нам не нужно.

Да, точно иногда говорят: не знаешь, какой смайлик поставить…

– Приехали, – сказал тут Боб.

Он обогнул нас по замысловатой дуге, затормозил, спрыгнул с велосипедика и просеменил вперёд – в распахнутую настежь калитку.

Домик, по всей видимости, был когда-то чудесным. Но теперь от него веяло старостью и болезнью – местами даже штукатурка обвалилась, обнажив рыжеватые, будто умоляющие их спрятать, кирпичи. Да и двор, некогда ухоженный, ныне зарос бурьяном так, что верхушки трав гордо высились чуть не под крышей.

Мы посмотрели на Боба. По всему получалось, что он у нас главный.

– Так, – прогундосил он, оглядев нас с небольшим скепсисом. – Звать художника Мирабор. У него, я слышал, что-то случилось. И он не в духе. И картин сейчас не пишет. В общем, никаких дурацких шуток. И – с печалью в голосе. Договорились?

– Не вопрос, – откликнулся Мишка.

– Угу, – в один голос промычали мы с Настей.

– Раз всё ясно – стучите.

И Боб подтолкнул нас с Михой к двери.

Но стучать не пришлось. Дверь распахнулась сама, и на пороге возник хозяин. В халате («шлафроке» – всплыло в памяти какое-то старинное словцо) и тапках с загнутыми носами на босу ногу. Видимо, здорово он напомнил бы мне «кавалера» с картины Федотова из нашей хрестоматии, кабы не густая, длинная чёрная борода и крючковатый нос.

– А, Б-боб… – слегка заикаясь проговорил Мирабор, – и Настя с тобой… Чем м-могу? Войдёте?

– Войдём, войдём, Мир, – пробурчал едва ль не ласково бобр, – давай, ребята, заходим.

Мы прошли в дом. Комната, в которую нас завёл хозяин, представляла собой образец романтической неразберихи. Повсюду валялись выжатые наполовину тюбики и полупустые банки из-под краски; деревянные щиты, картон, холсты в рамах высились кипами на столе и на диване, стояли у стен; кисти валялись на полу и торчали из ваз, а в углу около окна стояла на полу массивная чернильница с десятком перьев, рядом с которой валялось с сотню исписанных и разрисованных листов бумаги.

– Простите, у меня тут… – пробурчал художник. – Как-то в-всё р-руки не доходят… вот и безладица этакая… не то – чёрт, сам скоро н-ногу сломлю… С кем имею ч-честь? – он обратил взор к нам.

Мы назвались.

– П-приятно, приятно, – дежурно отозвался хозяин.

Критически оглядев комнату, он покачал головой и причмокнул губами.

– М-да… д-дожил…

И он немедля освободил нам диван, небрежно сбросив всё на пол, и указал на него жестом. А сам умостился на подоконнике.

– Ну, я весь – в-внимание.

Теперь явно была Мишкина очередь говорить. И он начал:

– Видите ли, Мирабор…

Я чуть было не успел позавидовать этой витиеватости, но…

– …видите ли, – повторил Миха и запнулся. – Мы тут были у одного человека… и… в общем, нам нужны краски!

– Лучше я буду говорить, – просипел Боб.

И быстренько рассказал всю нашу историю.

– Краски… – выслушав, несколько растерянно произнёс художник, – но к-красок у меня больше нет… я б-больше не пишу. Не пишу к-картин, – тут же поправился он, бросив косой взгляд в угол. С тех пор, как от… – он замялся, – от одной особы нет никаких известий… Теперь я пишу только письма… Причём, должен сознаться, я п-пробовал её забыть! Я… я даже рисовал других. И многих… Боб, ты знаешь, самые лучшие картины – это те, которые не видны. Зритель должен сам, самостоятельно увидеть всё! Зритель – это соавтор, сотворец! Ведь творчество, настоящее творчество, рождается только там и тогда, когда включается воображение. А если воображение художника усиливается, удваивается воображением зрителя, то и художественная сила произведения удваивается, утраивается, я б сказал: утысячеряется! У каждого зрителя – свой взгляд, своё решение, и каждый из них привносит в картину что-то только своё, что-то уникальное!.. И картина начинает жить своей собственной, волнующей, прекрасной или трагической жизнью, обретает миллионы смыслов, обретает судьбу. Но я… Я пытался писать… Только всё, что я не писал после неё… всё это видно. Многие приходили… Любовались. Хвалили. Говорили приятные слова. И ещё говорили, что я стал писать более реалистично, что это, пожалуй, принесёт мне славу, сделает известным, популярным, знаменитым… А на кой чёрт, если я не знаю, где она и что с ней?! И… – он нахмурился, – у меня нет больше к-красок…

Мирабор сполз с подоконника, повернулся к нам спиной. Я про себя отметил, что во время своей пламенной речи, он, кажется, ни разочка не заикнулся.

– А ты можешь сделать краски, если мы тебе принесём нужные ингредиенты? – нарушил воцарившееся молчание Боб.

– Сделать? – в голосе Мирабора послышалась надежда. – Хм… Вам ведь по-настоящему нужно… Р-ради такого… Давайте!

– Продиктуй, что нужно. Ребята. Есть чем записать?

– Конечно! – выпалил я, хватая телефон.

– Тогда… – Мирабор сощурился, словно что-то прикидывая, – во-первых – мёд. Мёд агатовый, и д-должен быть собран во время дикого звездопада. Фунта полтора-два. Во-вторых – пыльца ночной фиалки. Самая лучшая – во время п-предутреннего полёта фей. Это… где-то… с унцию… пять-шесть драхм… может, семь, этого вп-полне хватит… В третьих… сны весенних солнечных зайчиков. Желательно, апрельских. Дюжину… Ты пишешь?