Василий Лягоскин - Все цвета радуги. Книга вторая: Большая Степь

– А вам что, особое приглашение нужно? Или вы русского языка не понимаете?

– Не понимают они, Альбина Александровна, – встал на защиту иностранных граждан Сергей Николаевич, – только по-своему.

– Они еще английский знают, – заявила вдруг Ленка Баранова, хвалившаяся на каждом шагу, что знает язык Шекспира, как родной.

Ее, знал Морозов, родители чуть ли не с пеленок дрессировали в иностранном языке. Но вот когда она успела пообщаться с иностранцами?

– А-а-а…, – догадался он, – так они же между собой переговаривались. Вот кто-то и решил, наверное, свой английский показать. А Ленка, настырная, все замечает.

– Ну, тогда помогай, – кивнул ей классный, – зови их сюда.

Баранова действительно быстро затараторила по по-ненашенски, а Пашу опять отвлек Каланча. Вообще-то это Баранова всех отвлекала, а Макс воспользовался, выловил из второго котла здоровенную кость с мясом.

– И не горячее уже, – сказал он, все же дуя на исходящий паром кусок, – фу, не соленое совсем!

Но вгрызаться в мосол не перестал. Ну и остальные подтянулись, встали в живую очередь, которой теперь командовал Сергей Николаевич. Настал черед и Павлика. В котле было еще больше половины, но поверхность, взбаламученная до него, состояла из толстого слоя жира. Вот в него и пришлось Павлику окунуть руку почти на всю ладонь, чтобы зацепить себе кусок. Маленький; по сравнению с первым, Погореловским, совсем крошечный.

– Бери еще, – кивнул классный.

Второй кус был покрупнее и пожирней. Мясо действительно было несоленым, но Паша умял оба куска, даже не заметил как. И встал еще раз, уже в совсем короткую очередь.

– А вы, Сергей Николаевич, – спросил он у классного, который все так же стоял у котла, рулил очередью, – поели?

А за спиной учителя стояли и Альбина Александровна, и Виктор Федорович. Паша тормознул очередь, показал в центр котла пальцем – берите, я после вас. Совсем по-взрослому; и другие взрослые его послушались. И лишь после того, как они выудили по куску себе – мужчины руками, а Альбина Александровна той самой кружкой, Павлик нашарил в едва теплой уже жиже приличный такой кусок. Вообще-то такого количества мяса паренек раньше не ел. Не так богато они жили с бабой Полей. Бабушка, конечно, готовила лучше всех, и борщ у нее получался… нигде больше Паша такого не пробовал. Хотя в гостях он мало где бывал, но случалось, было с чем сравнивать. Но в бабы Полином борще мяса было…

– Ну, как в том, первом, маленьком куске, – решил Морозов, – еще, что ли, поискать? Во – лучше бульончику попью, вместо сырой воды.

Так он и сделал; дождался, когда тетя Альбина (так он решил называть ее теперь) опорожнит свою посуду, и вежливо попросил попользоваться. Вперед всех, даже раньше Каланчи. А потом, отяжелев от обильной и тяжелой пищи, снова привалился к стене. И заснул. Потом был ужин, ничем не отличавшийся от обеда, и еще один долгий сон. Паша словно впал в спячку. Кто-то что-то говорил; чаще всего Сергей Николаевич. Ребята ходили по кошаре, пытаясь найти себе занятие. Каланча в конце концов перестал бубнить про своих попаданцев – потому что никто его уже не слушал.

Но на следующий день, после обеда, что-то изменилось снаружи – какой-то шум и приветственные крики подсказали, что кто-то на этот стан приехал. Внутри кошары уже немилосердно смердело, но Павлик как-то притерпелся. Но вот сейчас, когда новые звуки вырвали его из спячки, мальчика едва не вывернуло наружу. А тут еще и в горле что-то запершило, и температура, вроде, поднялась. Так что он почти не отреагировал на тот факт, что людей из кошары начали выводить. Совсем отстраненно глядел, как на одного человека здесь становится меньше. А когда счет оставшимся дошел до последнего десятка, наружу вывели и его. Вышел сам, своими ногами, хотя мальчишку и шатало. Может, от начинающейся болезни, а может, от обилия свежего воздуха вокруг, в который его окунули, вырвав из вони кошары.

Дождя уже не было; над головой повисло большое оранжево-желтое солнце, а в самом стане произошли изменения. Появился высокий шатер, похожий на киргизскую, или там, казахскую юрту. А перед ним был постелен ковер, на котором сидел старик. Удобно так сидел, с подушками под локтем, и какими-то кувшинами и плошками на маленькой скатерке.

Старик поманил его пальцем, и Паша вдруг понял, что сопротивляться этому не высказанному вслух приказу он не может. Ноги сами переступали, и подогнулись в коленях, когда он подошел к ковру. И упал он на колени, и ткнулся лбом в самый краешек ковра, даже не попытавшись сопротивляться. На затылок ему легла теплая сухая рука, которая, казалось, проросла корнями, что пролезли сквозь кости черепа, и начали извиваться, укореняясь в его, Пашиных, мозгах. Вот тут Морозов запаниковал, и попытался сопротивляться. Не зная как, стал твердить лишь два слова, так и не сумев вспомнить молитву, которой учила его бабушка: «Господи Исусе… Господи Исусе… Господи Исусе…». И перед глазами возникло вдруг не бабушкино лицо, а тот самый священник, не похороненный в степи.

Старик что-то недовольно проворчал, и отнял руку от головы парня. Но Паша так и не посмел поднять ее. Еще одна короткая команда, и крепкие руки схватили его за плечи и вздернули так, что он оказался в один уровень со стариком – глаза в глаза. В темных, почти фиолетовых глазах напротив было что-то невероятное, пугающее до дрожи в коленях. Отпусти его сейчас два степняка, что удерживали мальчишеское тело в нужном положении, и Павлик рухнул бы обратно. Но руки у них были крепкими, а Паша… утонувший было в глазах старика с концами, вдруг закашлялся; громко, взахлеб. Так, что местный хозяин степи еще раз недовольно проворчал, и отодвинулся, отрывая от мальчика свои черные, страшные глаза.

– Не черные, – поправил себя Паша, переводя дух после кашля и других потрясений, – скорее, фиолетовые.

А перед ртом вдруг возникла какая-то чашка, которую держали крепкие пальцы с ногтями, которые «украшали» темные ободки грязи. Павлика чуть не стошнило – прямо на старика. Но тот чуть раньше скомандовал: «Пей!», – и Морозов понял это слово, и не стал противиться. Хотя степняк за спиной подстраховался, схватил другой рукой за горло – больно. До слез, до открытого машинально рта… в который и полилась горькая теплая жижа. По гортани, а потом по пищеводу потекло, расплываясь по груди, тепло. Когда Паша, уже передвигавший ногами почти уверенно, попал в другую кошару, еще не пропахшую их собственными отходами, это тепло заполнило все тело. И ничего уже не болело, хотелось петь и плясать.

– Какой-то наркотик, – решил Паша почти радостно, – ну и пусть – умирать будет веселее.

Впрочем, никто их лишать жизни не стал. Покормили еще раз; а на следующий день, ближе к обеду, вывели наружу – опять поочередно. Юрты уже не было, зато стояли лошади. Прилично так по количеству – и оседланные, и опутанные какими-то ремнями. Для чего предназначалась эта сбруя, Павлик понял чуть позднее, на собственной шкуре. Взрослым, включая китайцев, ремешками скрутили руки за спиной, и посадили в седла. И ноги потом связали, пропустив ремни под брюхами коней. Никто не сопротивлялся; понимали, что бесполезно.