Юрий КАРАНИН - Лучник. Любый мой. Книга четвертая

В заросли, с обеих сторон окаймляющие протоку, вглядывались все, но Воевода первым увидел твердь земную. Конечно, драккар долго не мог приблизиться к берегу. Точнее, просто не мог, потому-то другого выхода, кроме как рискнуть выбраться на берег вплавь …. Среди весельщиков имелись два неплохих пловца, но, если в озере плавают кровожадные чудовища, то здесь-то им самое место.

Делать нечего. Пришлось Воеводе самому отправляться в лазуту. Гребцы опускали глаза долу, и начали отговаривать его, но все повертывалось так, что – надо …. Драккар как раз несло мимо широкой прогалины в частоколе дерев. И, хотя у драккара и глубокая осадка, но весельщики сумели довести его настолько, что и проплыть-то оставалось – так, ростов человеческих двадцать, от силы.

Рассчитал-то Аромей правильно, но не учел одного: когда выбрался он на берег, своего драккара не увидел, – непонятно откуда наплыл такой густой туман, что и сапоги еле-еле видно. Налетел, и улетать не метил. Конечно, поначалу поперекликались – поаукались, но голоса товарищей по несчастью почему-то начали медленно удаляться, а потом и вовсе угасли.

Снести течением их не могло, – слабо течение-то, да и, пока перекликались, драккар как бы оставался на месте. Что же такое могло с ними случиться, что перестал их слышать.

Аромей и в младости-то был не из робкого десятка, а, когда стал Воеводой, то о робости и речи быть не могло. Рассудительным стал – это – да, – так ить не может быть Воевода безрассудным. В ратном-то деле без головы никак нельзя, – не только за свою, а за многие головы – в ответе. А здесь озноб по спине шустро прошелся, – загулял от загривка до седалища, как хотел. Загулял и примешал к этому досаду, что, получается, бросил товарищей на распыл судьбы, ни дать ни взять – бросил.

А и в обрат не поплывешь, – где искать драккар, неведомо. Но еще неведомей, куда податься?

Воевода очень долго вслушивался в мертвую тишину, не послышится ли плеск воды под веслами, либо крик.

Не послышались! Зато, Чу! – уловило сторожкое ухо как бы колокольный звон, тут же заблудившийся в шаловливых кронах. Почудилось, никак. Да, и как не почудиться в такой-то передряге, тут все, что угодно, почудится.

Однако нет, не почудилось. Далекий колокольный звон повторился, потом вдругорядь, и еще раз, но уже в набатном призыве.

Не свои колокола, – свои-то сердце вупередь как бы слышит. Чужой набат. Ну, не чужой, возможно, но не свой.

Заныло, затосковало сердце Воеводы, беду услышало. Разум молчал, а ноги сами понесли на звон набатный.

На звон ли? Стих набат, оборвался на полуслове, горестно оборвался. Оборвался как раз перед тем, как распахнулись пред Аромеем просторы широкие. Давненько не видывал Аромей подобного великолепия. Да и как видеть, если уступил подобные земли еще прежний Император, и ограничилась империя равнинными землями. Захолонуло сердце Воеводы, поскольку оказался он на вершине горы, либо на окраине ямины огромной, поросшей, насколько глаз объемлет, лесами первозданными: из тех дерев, знать, под какое и вывели спешные ноги. Горы не высокой, но распахнулось сердце от восторга забытого. Кругом, насколько хватало глазу, лес белоствольный чередовался коричневым. И не было ему конца-краю.

Совсем расстроился Воевода. Бежал-то он, надеясь увидеть какое-нибудь селение, и увидел бы, окажись оно тут. Но ни домов, ни дорог, ни дымов, ни шума. Первозданен это мир, не тронут рукой человека. А то, что колокольный звон услышал – что хотел, то и услышал.

Воевода тяжело опустился на землю. Не тяжесть прожитых лет клонила его голову к земле, – хоть и не коротка его жизнь, и всякого хватало: и плохого, и хорошего. Детей вот хороших народил и вырастил, жена – красавица, а то, что дома не частый гость – знамо дело, его вина, но жена ведь никогда не жалилась. Да и человек он – служивый.

Так что закончить здесь свой век он не пугался, хоть и плакало и ныло сердце либо от незримой тоски, либо от чего-то неведомого. Что-то было не так, совсем не так? Это понятно, что мир другой, и понятно, что потерял он товарищей, но сойдет туман, – и товарищи, даст бог, найдутся. Вот, оно как? О боге вспомнил! А прежде-то не слишком и привечал новую веру. «Приютил» ее еще Члун-Доде, дабы утишить опасные шатания в империи, уже перерастающие в бунты. Утишить-то – утишил, но вскоре церковь и ему указывать начала.

И только сейчас Воеводе стало понятно, почему Члун-Доде на магов войной пошел. Мешали они вере, сильно мешали. И вера мореходов мешала. Но тут сам Доде весельщиков защитил, и на то и сыну своему наказ дал.

Сейчас на драккаре молят молчаливо, знать, водных богов о защите. Одно им остается. Аромей снова оглянулся назад, и только теперь дошло до него, что мир снова изменился. Там, на воде, была ночь, а здесь – день в самом разгаре. А и пробежал-то он, от силы, тысячу скорых шагов, не более. Не великое на это нужно время. Дошло до сознания и то, что он больше никогда не вернется в свой мир. А товарищи по несчастью? Как там вещал старик? Глань второй жертвой будет, а Император – первой и последней? Последней – это неплохо, – все когда-нибудь там будем, но не сказал старик, где и как? И когда первой будет, тоже не сказал.

День был в самом разгаре. Светило, совсем не осеннее еще, прожигало даже сквозь густую крону, – и Аромей невольно задремал. А сон тревожен был. Так тревожен, что крутился и стонал Воевода, а, когда схлынуло марево дремотное, понял, что еще и уполз далеко. Но след остался, – и не пришлось долго искать оставленный меч.

Аромей попытался вспомнить отрывки сна, ибо были так не только понятные заботы, но и нечто, что уже не вернет ни равновесие духа, ни уверенность в завтрашнем дне.

С тем, куда идти, Аромей определился легко. Куда сносило драккар, – туда и путь надо держать. Как ни загадочен этот мир, но ведь не может же он существовать вопреки логике бытия. И, хоть и подсказывал разум, что логика здесь рушилась на каждом шагу, но сердце-то билось сообразно привычному порядку.

И он, решительно откинув мешающие сомнения, шагнул вперед. Шлось легко, – и по ходу движения приутихла боль в сердце.

Тропы как таковой не было, но лес был чистым, как по линеечке оканчивающимся на краю обрыва. И вся возвышенность заросла деревьями иного вида, нежели то, под которым он начал свой отдых. Желто-коричневые стройные стволы тянулись очень высоко в бездонное небо. Слабо всколыхнулось желание влезть на самое высокое, – и с его высоты ….

Вот оно! Аромей вспомнил, что снова слышал сквозь дремоту набатный звон, и не во сне, а именно сквозь дремоту. Он и полз-то как раз туда, откуда и шел этот звон. А куда он полз?

Аромей нерешительно остановился. Получается, что и идет он в этом же направлении.