Илья Юдачёв - Хроники Ворона. Книга первая

Война ни для кого не проходит бесследно, и Динкель знал это как никто другой.

Троица артистов, среди которых были Флави и Эмиль, подошла к краю палубы, остановившись в паре метров от Динкеля.

– Я никогда не видел, чтобы зрители так тепло принимали клоунов! Они реагировали так, будто видели их впервые! Воистину, дикари, а не люди живут в этой Кадии!

– Ну хватит ворчать, Эмиль! Тебе все равно досталось больше всех оваций!

– Я и не ворчу, Жак! Просто подмечаю, что в Кадии живут дикари!

– Это Кадилия, а не Кадия! Эх, когда ты уже перестанешь нарочно коверкать это название?

– Да какая разница? Кадилия – дебилия, Кадия – шмадия! Какая разница? Платят везде одинаково.

Флави вдруг рассмеялась, найдя, по всей видимости, забавным ворчание своего мужчины. А затем подключилась к разговору:

– Ты неисправимый циник, – подметила она.

– Но с тобой-то я не такой. – Эмиль изобразил заигрывающую улыбку.

– Со мной просто невозможно быть циничным, только поэтому со мной ты не такой.

Флави любила ходить с распущенными волосами, но на этот раз взяла с собой на палубу изящную черную заколку в виде бабочки – на случай, если ветер усилится и начнет трепать ее локоны.

Но вдруг, рассмеявшись из-за какой-то рассказанной Жаком шутки, Флави потеряла концентрацию и выронила свою заколку из рук, и та упала прямо в морскую воду.

– Ах! Это моя любимая заколка! – Флави выглядела очень расстроенной.

– Не огорчайся, Флави, мы купим тебе новую. – равнодушно посмотрев на волны, ответил Эмиль.

– Это был подарок моего отца. Жалко, очень-очень жалко.

– Пойдемте обедать, друзья. Морской воздух жутко разжигает аппетит, – произнес Жак.

– Да, пойдем Жак. Я голоден как зверь, – согласился Эмиль.

Опечаленная Флави, понурив голову, промолчала.

Троица направилась в каюты. И никто из них не услышал, как в воду упало что-то еще. Что-то, куда более крупное, чем заколка.

Флави быстро поела и пошла на палубу уже одна. Эмиль и Жак все еще обедали и, как всегда, о чем-то спорили, а ей невыносимо хотелось еще посмотреть на море. Через сутки они уже будут на суше, и никто не знает, когда теперь им доведется отправиться в подобное этому путешествие. Флави ценила каждый миг, проведенный на палубе, да и в целом каждый миг своей жизни. Искренняя и веселая девушка, она умела радоваться малому, удивляться вещам вполне обычным, получать наслаждение от развлечений земных и не изощренных, а также вселять оптимизм в каждого человека, который имел счастье с ней общаться. Даже в самого побитого жизнью.

Когда Флави снова оказалась на палубе и направилась к ее краю, путь ей преградил другой артист из их труппы.

Перед ней, такой же угрюмый, как и всегда, стоял хромой жонглер Динкель, которого за спиной постоянно оскорблял ее парень Эмиль. И за которого она постоянно заступалась, ибо чувствовала к нему странную симпатию. Флави знала о чувствах Динкеля по отношению к ней, так как он уже намекал ей на их присутствие. Но она его побаивалась, потому что он отличался от всех людей, которых она знала. Тем необъяснимей казалась ей собственная симпатия к этому человеку – хромому, изрезанному и часто мрачному. А теперь еще и мокрому.

Динкель протянул Флави ладонь. В ней была заколка в виде бабочки, столь дорогой для Флави подарок ее отца, который она так неловко умудрилась уронить в воду.

– Возьми, Флави. Не теряй ее больше.

Она раскрыла рот от изумления и взяла заколку. Рассмотрела еще раз. Глаза ее не обманули – это действительно была та самая заколка.

В то время как Флави рассматривала заколку, Динкель, не дождавшись от нее хоть какого-нибудь слова, обошел эту рыжую девушку и отправился в свою каюту, хлюпая намокшими сапогами.

Очнувшаяся от удивления Флави, не найдя слов, способных выразить всю ее признательность, смотрела уходящему жонглеру вслед со смесью благодарности и все той же необъяснимой симпатии. Но было в этом взгляде что-то еще. Что-то еще…

«Она все еще с Эмилем. Она будет с ним всегда. Хоть он и не прыгнул ради нее за борт».

Труппа остановилась в двадцати милях к юго-востоку от города Навия, что являлся их домом. Был ранний вечер, и циркачи тратили его на посиделки у костра, пьянство, карты и пение песен. Беззаботная и веселая жизнь, скажет кто-то. И будет отчасти прав.

В те немногие минуты, когда Динкель не думал о Флави, он становился веселым и жизнерадостным человеком – настоящей душой любой компании. В труппе почти все обожали его и всегда собирались у костра, когда он начинал играть на своей лютне, напевая при этом самые различные песни, коих он знал великое множество: от тонкой любовной лирики до героических баллад, от глубокомысленных поэм до кабацких матерных напевов.

И что бы ни играл одаренный абсолютным музыкальным слухом и невероятно ловкими пальцами Динкель, все собравшиеся вокруг него люди всегда завороженно слушали его песни, предаваясь воспоминаниям, и восторженно подмечали способность прикасаться мелодией и голосом к струнам души, словно она тоже была инструментом в его руках.

В этот раз была любовная лирика:

Растроганные циркачи аплодировали своему хромому товарищу, в то время как за их посиделками у костра чуть поодаль наблюдал одетый в черную походную одежду господин, который явно был не из труппы. Дождавшись, когда основная масса артистов, слегка хмельных и подшучивающих друг над другом, разойдется, оставив взявшего передышку жонглера наедине со своим инструментом, он подошел к бревну, на котором тот сидел, и приземлился рядом, уставившись на пламя костра. Динкель, задумавшийся о чем-то своем, даже не обратил на гостя никакого внимания, пока последний вдруг не заговорил:

– Всегда поражался тому, насколько разносторонний ты человек, Динкель. Красивая песня.

Динкель повернул лицо и сначала удивленно, а потом радостно уставился на неожиданного собеседника: