Мария Фомальгаут - Волбешная нчоь

Приперся. Да когда приперся, как раз когда почту привезли, писем, как звезд на небе, а они же дикие, письма-то, еще не знают, кто здесь хозяин, я их по ящикам, они разлетаются, я их в сортировочную, они обратно, только и успевай с хлыстом бегать… Где-то, говорят, вожак у них в стае должен быть, его поймаешь, все успокоятся, да черт его пойми, где он, этот вожак…

Тут-то его нелегкая и принесла. Нет, не вожака, а этого… вламывается на почту, и ко мне – проверьте корреспонденцию.

Я уже про себя думаю, а не пошел ли ты куда подальше… да какое там… Проверяй, говорит, и все. Ну я ему по-хорошему объяснить пытаюсь, так мол и так, мил человек, отправители твои давно уже выбыли, нечего им тут рассылать… А он опять за свое, проверь да проверь… И письма эти летают, бесплотными крыльями своими хлопают, уже и в окна-двери вылетают…

Ну да, тут я его чуть не аннулировал, как оборвалось во мне что-то… Уже и нуль выпустил, и на него нулем этим, чтобы на нуль помножить… Насилу опомнился, делать нечего, начал рыться в письмах, еще больше их запутал, рассыпал, они уже сами в себе запутались… Все, думаю, ты покойник, если сейчас ничего не найду, не знаю, что с тобой сделаю…

И вытаскиваю… да не вытаскиваю, письмо мне это само в крылья упало, вот оно, нате вам… Проксима, вторая планета, Никоненко Сергею Викторовичу. До востребования.

У меня так и оборвалось все внутри. Нет, всякое, конечно, на почте видел, но чтобы такое…

Нате, говорю, ваши директивы… исполняйте на здоровье.

А сам думаю, как такое может быть, ну не с ума же я сошел, был же я там, видел же, что абонент выбыл, да так выбыл, что круче уже и некуда, до сих пор от этих альфа-бета отмыться не могу.

Да, вот так и оборвалось все внутри, и письма дикие куда хотят разлетаются, тут-то они и дно у коробушки прогрызли, порх-порх-порх по космосу, и ловить надо, а я не ловлю, на этого смотрю, как он уходит, письмо свое тащит с указаниями, и адрес на письме, вот он, куда – Проксима, вторая планета, кому – Никоненко Сергею Викторовичу, откуда – Проксима, вторая планета, от кого – от Никоненко Сергея Викторовича…

Я поднялся со дна океана.

Это было трудновато – подняться со дна, больно и тяжко давила толща воды, и та же вода не держала меня, тянула ко дну. Но все-таки я поднялся, – послушать, как волны бьются о мое тело, понежиться в свете луны, подышать воздухом, которого нет на дне.

Я лежал над водой, я видел небо – большое, высокое, такое не увидишь в океане. Щедрое солнце жарило мои бока, и полная луна озаряла мою голую спину, и ветер овевал меня. И вместе со мной, бок о бок, лежали собраться мои, и нежились в волнах, и щедрое солнце жарило их бока, и полная луна озаряла их голые спины.

Мы выплыли подремать в волнах и посмотреть сны.

Ни ветер, ни звезды не нарушали наших снов – первый раз сон мой был нарушен миллион лет спустя, когда на спину мою упало семечко. Малое семя какой-то травы, оно коснулось моей спины и затихло на ней, и я все ждал, когда семечко унесет ветер, но ветер его не трогал. И малое зерно пустило корни в спину мою, и пробилось ростком.

Шли годы. Шли века. Я нежился в волнах и видел сны – о себе, и о собратьях моих, и о земле, на которой мы живем. И сквозь сон чувствовал я, как малый росток бросил в землю зерна, зерна пробились ростками, и скоро вся спина моя была укрыта зелеными лесами. Леса росли, пробивались к солнцу, распускали в небо дивные свои цветы.

Шли годы. Шли века. Сквозь сон я чувствовал, как что-то снова тревожит мой покой, как какие-то рыбы выползали со дна океана на мою спину, и устраивались на берегах, неуклюже шевелили плавниками, ползали по траве, потом все быстрее, все увереннее шли в леса. Я видел их сквозь сон, видел мелькающих в лесах зверей и птиц, удивительно красивых.

Мои братья даже завидовали мне, что у меня такой красивый лес, и такие красивые звери и птицы.

Шли годы. Шли века. К тому времени мои братья стали досаждать мне, то и дело спрашивая, что мне снится. И я понемногу перебрался от собратьев своих на другую сторону планеты, переплыл океан, большой, как сон в глубокую ночь. На другой стороне земли оказалось на диво безмятежно и спокойно, и сон мой на века нарушал только шорох ветвей и трели птиц.

Шли годы. Шли века. хорошо помню, как в мой бок уткнулось что-то, похожее на половинку скорлупки, только сплетенное из тростника. Из половинки скорлупки вышли звери – на двух ногах, голые, не укрытые шкурами, и пошли по спине моей, и по хребту моему. Чем-то тревожили меня эти звери, я еще не понимал, чем.

Понял позже – когда густые мои леса огласились рокотом топоров, и треском костров, и чем дальше шли двуногие, тем дальше отступали леса, пока их почти не осталось. Только теперь я начал понимать, как я привык к шороху зарослей и трелям птиц, как не хватает мне мягкой поступи зверя в густой чаще.

Шли годы. Шли века. Помню, как поначалу хотел убить их, незваных гостей, так жестоко нарушивших мой покой, мою безмятежность. Но чем дальше, тем больше привыкал я к ним, мне нравился терпкий дух их костров, и разноцветные перья, украшавшие их головы, и заунывные песни, в которых слышался шорох леса, гул водопада и отголоски вечности.

Шли годы. Шли века. У боков моих появились новые половинки скорлупок – очень большие и красивые, в них сидели двуногие звери, и увидели меня, и назвали меня по имени. Что-то подсказало мне, что звери пришли от моих собратьев – как и те, первые. Я посмотрел на них мельком – каких-то громких, суетливых, беспокойных – и снова погрузился в глубокий сон.

Как знать, может, этот сон станет для меня последним – слишком я устал за миллиарды лет метаться в огне и извиваться в волнах, слишком хотел покоя, может, этот сон станет для меня последним…

Шли годы. Шли века. Чем дальше, тем чаще тревожили звери мой сон. Они как будто выбирали время, когда я засыпал крепче всего, и грызли и царапали мое безмятежное тело, рвали его стальными когтями и зубами, как будто им нравилось делать мне больно. Я тысячи раз хотел сбросить их со своей спины – и тысячи раз не сбрасывал, не мог, слишком долго спал, окаменел в своих сновидения, и собратья мои тоже окаменели.

Шли годы. Шли века. Двуногие звери говорили обо мне, говорили много. Однажды они признались мне в любви. Вонзили в спину мою шест с чем-то полотняным на конце, сказали, что все они меня любят, и что я лучше всех.

Но мне почему-то не становилось от этого радостнее.

Шли годы. Шли века. Чем дальше, тем больше говорили они мне о своей любви, своем обожании, они даже устраивали в мою честь пышные празднования, украшали меня цветами и лентами, пели про меня песни, и гордились мной. Мало-помалу им стало мало того, что они сами считают меня лучшим, они захотели, чтобы весь мир считал меня самым лучшим…