Ольга Гусева - Шурочка: Родовое проклятие

Узнав о смерти Петра, Егор примчался к ней и, запыхавшись, затараторил прямо с порога:

– Нюра, я тут ни причем. Самогонка у меня чистая, как слезка. Мы все пили, и никто не помер, как видишь, а Петр пришел уже навеселе, может он уже отравлен был?

– Да успокойся ты, Егор. Не обвиняю я тебя ни в чем, сам виноват, сколько пить-то можно? Здоровье же не лошадиное. С утра до ночи пил. У него в жилах уж вместо крови самогонка текла. Какое же сердце выдержит?

После похорон мужа Нюра была не долго одна. В двадцатом году мимо деревни проходила группа переселенцев. Некоторые остались в Бутурлинке. Одному из них она и приглянулась. С этого времени Федор и Нюра стали жить вместе, как муж и жена.

Колхоз в Бутурлинке только зарождался, и председатель принимал всех переселенцев с радостью. «Люди нам нужны, пусть остаются, корни пускают», – рассуждал он.

Федор со всеми был приветлив и радушен. Было в его характере что-то такое, что притягивало людей. Он был не разговорчив, но щедр. В праздники двери их дома были открыты для всех. Угощал он не богато, но стакан самогона, да кусок хлеба с салом находил всякому. Он был добр и отзывчив ко всем, кроме Веры. Как-то сразу невзлюбил он ее. В ту пору Вере было пятнадцать лет.

– Хватит Верке дома сидеть, – сказал он однажды, – вон кобыла какая вымахала, я что, должен спину на нее гнуть? Хватит хлеб даром жрать, пущай работать идет.

Вера умоляюще взглянула на мать, но та ничего не ответила. С этого дня она начала работать на общих работах: косила сено, жала серпом хлеба, веяла зерно. К любому делу она относилась очень старательно, но, не смотря на все ее старания, отчим чуть ли не каждый день «обливал ее ведром помоев».

Постепенно приветливость и радушие Федора убавлялись. Люди заходили к нему все реже и реже. Он обнес плетнем весь дом, включая большой огород, на окна сделал дощатые ставни.

Когда Вере исполнилось восемнадцать лет, отчим стал поговаривать о том, что ей пора замуж. Он твердил об этом каждый день, будто хотел быстрее избавиться от нее. Но годы шли, а она все еще сидела в девках.

Однажды вечером он вошел в ее комнату. Вера даже вздрогнула. Несколько минут они смотрели друг на друга: Вера – сидя в кровати, Федор – стоя у двери, ухватившись за косяк. Он загораживал своим большим телом весь дверной проем. Вера сидела спокойно, только подобрала с пола босые ноги и спрятала их под ватное одеяло.

– Ну?! – вопросительно произнес Федор.

– Чего «ну»? – переспросила Вера.

– И долго ты будешь сидеть на моей шее?

– Я не сижу на твоей шее, я работаю наравне со всеми.

– Смотри, какая смелая стала!

Федор все так же стоял у двери, Вера все так же сидела на кровати. Они в упор смотрели друг на друга: Федор – с немым бешенством, а во взгляде Веры были и обида, и упрямство, и укор. Она усмехнулась, и Федор ощутил в ее усмешке струйки ненависти и презрения.

– Ну, ты и зараза! – с яростью прокричал он, но сразу же замолк и вышел из комнаты.

На следующий день Вера решила отомстить отчиму за все: и за то, что заставлял ее работать, не покладая рук, и за то, что постоянно ее оскорблял и унижал. Вечером, после работы, когда мать накрыла на стол ужин и вышла во двор, чтобы отнести теплую воду своему мужу для умывания, Вера достала из шкафчика соль, насыпала ее в глубокую деревянную ложку и высыпала в тарелку отчима, в которой дымились ароматные домашние щи. Когда все уселись за стол, и Федор с большим аппетитом хлебнул щей из своей тарелки, глаза его засверкали в бешенстве. Он кинулся на Веру и заорал так, что в окнах зазвенели стекла:

– Ах, ты дрянь такая, дура безмозглая! Убью, зараза!

Нюра испугалась за свою дочь и загородила ее своим телом.

– Беги, Верка! – крикнула она.

Вера выскочила на крыльцо в домашних тапках и со всех ног припустилась к своей подруге Любаше Горшениной.

Федор пошел на Нюру. Лицо его, покрытое капельками пота, спутанные волосы, блестевшие рысьи глаза становились все ближе и ближе. Он наотмашь хлестнул ее рукой по лицу. Она упала на колени и испуганно глядела на мужа снизу.

– За что?! – крикнула она.

– За дочь твою бестолковую! Защитила ее – так сама получай!

Осатанев окончательно, он схватил ремень и начал хлестать жену, куда попало. Она только прикрыла руками голову и вздрагивала, когда ремень обжигал ей спину. Наконец, Федор выдохся, отшвырнул ремень, подошел к кровати и рухнул на нее. Нюра до утра так и пролежала на полу неподвижно, из глаз ее неслышно катились слезы. Вера вернулась домой под утро, дождавшись, когда отчим уйдет на работу. Она со слезами кинулась на шею матери:

– Мама, брось его, он злой, зачем он тебе?

– Верочка, дочка моя, как же без мужика-то? Без мужика-то плохо. А он работящий, непьющий, не то, что отец твой был – пьяница некудышний. Ты только не связывайся с ним, помалкивай себе, а я-то уж постараюсь, чтоб он тебя не трогал.

Федор Нюру больше никогда не бил и дочь ее оставил в покое. Вера никогда больше не обращалась ни к нему, ни к матери, ни о чем не просила, никогда не спрашивала совета. После работы она целыми вечерами пропадала у своей подружки Любаши. Придя домой, она не просила есть, а молча ждала, когда мать соберет на стол и позовет ее после того, когда поест отчим. Единственной радостью ее был Михаил. Они вместе бегали на луг, собирали луговые ягоды, весело ели их, вымазывая красным соком губы и щеки, а потом валялись в пахучей траве и смотрели, как бегут по небу облака.

Однажды вечером Михаил сидел вот так на травянистой поляне, а Вера лежала у него на коленях, лежала и смотрела на розовый закат.

– Вера, я люблю тебя, – сказал он, – а ты меня любишь?

Глаза ее раскрылись еще шире, когда она увидела низко над собой его лицо, сердце ее захлебнулось от счастья. И в тот же миг исчез и закат, и деревья над головой, исчез весь мир. И с этого дня она уже не представляла свою жизнь без него.

Но безоблачное счастье длилось недолго. Михаил не мог принадлежать только ей одной. Она страдала от его измен, но продолжала любить преданно и страстно. Эта любовь с каждым днем все возрастала и укреплялась в каждой клеточке ее тела. Но сейчас она испытывала особенную боль. Она чувствовала, что Михаил ускользает от нее, что в его сердце прочно поселилась Настя. Вот уже целый месяц он не приходил к ней по вечерам, как раньше, и она коротала ночи в одиночестве, в своем любимом сарайчике, в котором жила летом, чтобы реже попадаться на глаза отчиму, и, который стал уютным гнездышком для встреч со своим единственным и любимым.

Попрощавшись с Любашей и Адамом после Шурочкиного дня рождения, она зашла в свое жилище и тяжело вздохнула. Здесь было чисто и уютно. Она обвела взглядом все вещи, находившиеся в этой милой душе комнате, и сердце ее защемило. Она с грустью погладила край постели, на которой остался отпечаток тела Михаила, подушку, на которой лежала его голова, спинку стула, о которую опиралась его рука. Потом подошла к столу и взяла в руки бокал. Это был любимый бокал Михаила. Она поднесла его к своим губам, будто надеялась почувствовать его губы, которые когда-то касались этого бокала. «Он никогда больше не придет ко мне», – мелькнула мысль в ее голове, и невольная дрожь пронзила все ее тело.