Игорь Головко - Следствие в Заболочи (сборник)

Головко Игорь– военный переводчик, арабист, окончил ВИИЯ (Военный институт иностранных языков), член Союза писателей и член Союза журналистов России, работал в Сирии, Алжире и Ливии, участник боевых действий арабо-израильских войн, о чём им были написаны романы «Сирия 1967 г. Неоконченная война. Записки участника» и, в соавторстве с писателем Андреем Васильковым, «Чук и Гек или сирийский декамерон». Автор двух поэтических книг: «Пятьдесят» и «Буду петь». Участник «Антологии современной лирики» МГО СП России за 2010 и 2011, а также поэтических сборников «Поэзия Солнечной горы», «Всегда в сердцах клинчан» и «Зарницы над Клином», включён в энциклопедию клинских писателей «Клинские незабудки». Автор 193 песен на музыку четырнадцати композиторов.

© Головко И. 2013

© Московская городская организация Союза писателей России

© НП «Литературная Республика»

– Хорошо, – удовлетворённо выдохнул вместе с морозным паром и дымом дешёвой сигареты Вадим Евгеньевич, сухонький человек, с жёлтым морщинистым лицом, обращаясь ко мне. Мы с ним выскочили с веранды моего деревенского дома, на минуточку, «покурить», да задержались, любуясь в голубой темноте звёздным небом – такого в городе не увидишь – и столетними вётлами, окружающими своими мощными торсами участок.

– Очень хорошо, – охотно подтвердил я. Погода стояла великолепная, морозная. Деревенька, побелённая снегом, тоже голубела в отблеске космического далёкого света. Отслужив в советской милиции более тридцати лет, Вадим Евгеньевич ничего не заработал, кроме рака желудка, и, оставив в госпитале две его трети, ушёл на пенсию, получив малюсенький кусочек земли в далёкой деревне, расположенной в самой южной части, самой северной части Московской области, быстренько, своими руками, сколотил сарайчик-времянку, и стал квартировать в тёплое время года, выгоняемый в Москву, как и многие другие деревенские обитатели, крепкими подмосковными морозами и заваливающими единственное направление, связывающее нас с цивилизацией, непролазными снегами. Держался он обособленно и в нашей деревенской компании пивал впервые, а видимый очень скромный достаток дал возможность местным острословам прозвать его «Честный мент».

Деревня За́болочь – улица в шестнадцать дворов, застрявшая в лесах и болотах, резко выбивалась из общего ряда окрестных деревень своей патриархальностью: ни магазинов, ни дороги. Все её жители ещё в пятидесятые, как только стали в сельсовете давать крестьянам паспорта, разбежались, кто куда.

Большинство – в близлежащий районный центр Клин, другие – в Москву, оставив лишь пару бабок, доживавших свой век, и не желавших в этой жизни что-то менять. К середине семидесятых она превратилась естественным путём, в так называемую, «мёртвую» деревню с заброшенными покосившимися почерневшими домами и такими же, местами упавшими, изгородями, пытавшимися защитить никому не нужные, заросшие огороды.

Лишь к концу горбачёвской перестройки потянулись обратно постаревшие потомки аборигенов, соскучившихся по земле, ищущие в заботах о ней своё духовное начало, да и отдых от бесконечных городских вновь явленных проблем и бесплодной говорильни. А уже в девяностых, когда перестройка рухнула в бездумный капитализм, жизнь стала ещё тяжелее: власть, пустив всё на самотёк, разрушила былой уклад и, чтобы выжить, люди были вынуждены вновь прислониться к земле, и деревня ожила. Появились и те, кто решился провести в ней зиму, чтобы содержать коз, овец, кур. Сначала, осталась одна семья, за ней – другая, третья…. Среди живущих постоянно, оказался и я, офицер, приказавшей теперь долго жить, советской армии, ушедший по выслуге лет на переломе десятилетий на пенсию, покрутившийся сначала в Москве, пытаясь приспособиться к новым экономическим условиям, но потерпевший фиаско.

Обманутый «друзьями», разочаровавшийся в людях, сбежал за сто километров от столицы в купленный лет десять назад, по случаю, деревенский дом и остался в нём практически безвылазно. Красота! Ни тебе телефонов, ни магазинов, ни автобусов. Ближайший километрах в пяти, там, где кончается асфальт. Лишь волки в лесу воют, да лоси с зайцами по деревне шмыгают. Жаль только, что жена большее время проводила в городе дорешать недорешённое и доделывать недоделанное.

Для удобства бытия хотелось этот дом, построенный ещё, как рассказывали старожилы, в 1923 году, после пожара уничтожившего, практически, всю деревню, несколько расширить, и мы начали работы по возведению новой большой веранды с выходом в сад через сарай-двор – северный, так сказать, вариант, позволяющий экономить лишний градус в доме. И вот, по случаю завершения строительства, я – жена опять застряла в городе – пригласил всех имеющихся на настоящий момент деревенских на её торжественное открытие, что удачно совпало со встречей очередного, на этот раз 1998-го года.

– Хо-ро-шо! – умышленно растягивая слоги, повторил Вадим Евгеньевич, в очередной раз, затянувшись сигаретой, и, вертя в руках, вынутый из кармана ватника фонарик. Я уже знал его трогательную любовь к техническим вещичкам и неутомимый внутренний поиск всевозможного их улучшения и приспосабливания к самым невероятным ситуациям. На этот раз он просто его включил и, упершись спиной в домик расположенного рядом с верандой колодца, начал настраивать на одной из ближайших призаборных вётел.

В полумраке озорной луч сначала вырвал из темноты неровные штакетины, разноростные кусты, снежный «Монблан», скрывающий под собой кучу мусора, оставшуюся после стройки. Лишь отдельные обрезки ежом торчали из него, пугая необычными, прыгающими по снегу тенями. Наконец, световое пятно остановилось на широченном стволе векового дерева, самого крупного представителя ивовых, сначала, расплывчато, потом сжалось до минимума, почти полностью помещаясь на нём. Луч прыгнул выше, запутался в сетке ветвей и сучьев, но часть его просочилось сквозь преграду, и улетела навсегда в звёздное холодное, уже январское, небо.

– Может, пойти включить и уличное освещение, – предложил я, намекая на приделанный к веранде новомодный небольшой прожектор.

Вадим Евгеньевич хитро взглянул на меня своими чуть раскосыми карими глазами, напоминающими об его татарском происхождении, и, взгляд этот, казался, трезвым, будто и не было шумного докурантного и послекурантного застолья с обычным деревенским обильным возлиянием.

– Ты приглядись. Звезды стали видны лучше. – Я сделал вид, что присматриваюсь.