Борис Берлин - Ню

…Вслед за первыми скрипками вступили вторые и третьи, и все остальные инструменты, повинуясь невидимой дирижерской палочке, достигли вершины и – захлебнулись тишиной…

Звук виолончели ворвался в упавшую пустоту, заполняя собой все вокруг, и замер, и длился, и смычок был бесконечен и нежен, и груб, и беззащитен, рождая – Музыку…

…Низкое, вибрирующее, нарастающее «А-а-а-а-а…» возникло, взмыло в крещендо и, затихая – длилось, длилось, длилось… без конца…

– Марк, вы смели все авторитеты. Вы написали нечто такое, что не укладывается ни в какие каноны. Законов гармонии больше не существует… Прежних законов, потому, что вы их уничтожили и создали – свои… Ваш концерт… А почему у него такое странное название – «Viola de l’amour»? Это же концерт для виолончели… Да, она предшественница, конечно, но это необычно, странно… Н-да… Вы знаете, надо заказать партитуру для оркестра. Я думаю, через три-четыре недели мы сможем начать репетиции…

…Она не пришла. Ее место на премьере так и осталось пустым. Он искал ее – недолго. Скоро он забыл ее совсем.

Но иногда, в те вечера, когда он оставался один, и тишина становилась невыносимой, к нему прилетал чудесный, живой голос виолончели. Он говорил, шептал, трогал листы нотной бумаги и исчезал, оставляя на них – в верхней части, только три слова – «Viola de l’amour»…

– Что значит, не совсем умер? Как это – не совсем?

– Простите, – говорю я, – я просто неправильно выразился. – Дело в том, что в настоящий момент времени жизнедеятельность всех его органов поддерживается нами искусственно. Поэтому, с формальной точки зрения, он – вроде бы – жив. Но мозг его мертв. Он пострадал необратимо. К сожалению… Он не в состоянии выполнять свои функции, и, как только аппараты будут отключены, органы его тела перестанут функционировать, и оно умрет. Повторяю – тело… Поскольку, практически, только оно и осталось, как человек, как личность, он уже не существует.

Я говорю, как робот. У меня сейчас ничего не выражающие глаза и отсутствующее выражение лица. Потому что каждый день – ну, почти каждый – передо мной одна и та же, похожая картина. Горе. И часто это горе приходит к людям вместе со мной. До того они могут хотя бы надеяться, а я эту надежду у них – отнимаю. Совсем. Несу им – смерть…

– И как долго вы еще будете… поддерживать?

– Столько, сколько необходимо, до принятия решения об извлечении его органов, в качестве донорских, для пересадки тем, кто в них нуждается…

– А кто… принимает это решение?

– По закону, если сам пострадавший не оставил на этот счет никаких распоряжений, то его ближайшие родственники. В данном случае – жена, вы…

– А если я не соглашусь?

– Тогда мы отключим его от аппаратуры сразу же.

– Но – почему?

Я смотрю на нее и терпеливо повторяю:

– Потому что его мозг уже умер, понимаете? Ваш муж умер от кровоизлияния в мозг. Его мозг залит кровью. Он не очнется никогда, понимаете? Это невозможно… Мозг умер…

– Умер?… Я все-таки таки не понимаю. Она сжала виски ладонями. – Вы говорите умер… А почему же он дышит?

Я вижу, что она на пределе. Бледное, осунувшиеся лицо, дрожащие губы, красные, воспаленные глаза…

Но у меня нет выхода, мне нужен ответ и по возможности быстро, прямо сейчас…

Вы все об этом слышали – о людях, безнадежно больных, тех, у которых осталась единственная надежда – на чужую смерть. Их много, их очень много, и на всех все равно не хватит – да, но хоть кому-то, пусть хоть им. Хоть детям… Мне нужен ответ…

Ее муж умер внезапно, этой ночью. Абсолютно здоровый молодой мужик… Лопнула аневризма – такой маленький мешочек, наполненный кровью. И рядом была совсем другая женщина…

А жена примчалась рано утр ом к нам в отделение и – когда узнала – принялась выть – по-звериному. Потом замолчала, только глаза опустели…

Я так и не понял, осознала ли она, что ее муж умер даже не «у» – а «в» другой женщине…

А «другая женщина» – совсем еще молоденькая, испуганная девушка – сидела в коридоре и смотрела прямо перед собой сухими глазами.

Она сидела тихо и старалась быть незаметной, но почему-то все вокруг постоянно натыкались на нее взглядами и – отводили глаза…

Когда приехала его дочка – тощая, вся в пирсинге, лет четырнадцати, первое, что она сказала, подойдя к матери, было:

– Сашка не придет. Он сказал, что… Сказал… В общем, что у него нет больше отца, и он не придет прощаться… И на похороны тоже…

Сама она вот уже третий час сидела рядом с кроватью и держала отца за руку.

– А органы? Его что же… Будут… резать?

– Чтобы извлечь органы, необходимо произвести разрез – да – но впоследствии все будет аккуратно зашито и абсолютно незаметно на похоронах.

– На похоронах? А, ну да… Я должна… подумать… Я должна… Я не знаю… Я не знаю – как бы он сам… Сережа…

…Я уже ничего не знаю. Мы прожили вместе шестнадцать лет, а я вот, оказывается, не знаю. И уже не исправить ничего. И даже упреки – тоже некому… Да и кому они сейчас нужны… Все… Уже – все, понимаете… Жизнь – мою, детей… Господибожемой, да берите вы все, все, что хотите, делайте, режьте, зашивайте! Все!

Дочка смотрела на нее ошалевшими, полными слез глазами, даже не замечая, что до крови впилась ногтями в отцовскую руку. Она лишь смотрела на мать и, как сомнамбула, качала головой – справа налево, справа налево, шевеля губами и не произнося ни слова… Наконец, с трудом выдавила:

– Ты… Папа… – и, отвернувшись, упала головой на его тело. Мать перевела на нее глаза, увидела их руки, увидела выступившую кровь и, указывая на нее, прохрипела:

– Живой… Он же живой… А мы…

…– Пожалуйста, подпишите вот здесь и здесь.

– Что это?

– Это ваше согласие на извлечение легких, сердца, печени, почек. А вот это – на извлечение роговицы.

– Роговица – это что же? Это глаза?

– Не глаза, а передняя прозрачная оболочка глаза.

– Вы хотите забрать у моего Сережи глаза?!

Я вздыхаю.

– Не глаза, это – не глаза. Ничего не будет заметно. Просто спереди есть такая тонкая пленочка…

– Нет.

– Что нет?

– Я не согласна.

– Именно на роговину?

– Я не согласна. Это его глаза. Вы не понимаете… Его – Сережины… Я их… Нет, нет…

…– Оставьте меня все, отойдите от меня… Я люблю его… Не хочу, чтобы глаза… Как же он ТАМ – без глаз?!

И девушка в коридоре, наконец, заплакала…

Как позволить себе говорить о любви?

Не просто абстрактно, рассуждать мы все мастера, а – о своем, о том, что внутри, и живет в тебе двадцать четыре часа в сутки без перерыва на обед. И не просто живет, а так и рвется наружу, как фонтан, как гейзер, и говорить об этом – о любви – хочется, потому что это – как спасение собственной жизни, иначе – затопит с головой…