Дмитрий Виноградов - Схватки в тупиках (сборник)

Всё это я подробно объяснил Роде, когда окончательно принял решение. А принял его, когда парень зачитал несколько выдержек из результатов своих анализов. Тех, которые я так хотел скрыть от него. Я ведь глазам не поверил, когда они пришли: сердце подходило идеально. Этого просто не могло быть! И тут передо мной встала зловещая альтернатива – выбор между двумя молодыми жизнями. Я, известный доктор Подольцев с безупречной репутацией, оказался вдруг в роли судьи, прокурора да, собственно, и палача тоже.

До сих пор я не решил, высокоморальным выбором или обычным малодушием было сокрытие от мальчишки результатов. Я вообще не собирался размышлять на эту тему! Просто соврал Родиону и выпроводил его. И думал, что всё кончено. Но парень пришёл через два дня, и знал не только результаты исследований, но и то, чего не знали врачи – почему его сердце так хорошо подходило Ане. Я пришёл в ужас и сдался.

Теперь я чувствую себя преступником, хотя, в сущности, принял тяжёлое, но единственно верное решение. Я не психиатр и не решусь диагностировать душевное расстройство Роди, но убеждён, что тот совершит суицид в любом случае. Фактически, он просто поставил меня перед фактом. Но как бы я среагировал на предложение Родиона, если бы ему не было так жалко Аню – ответить не могу.

В любом случае парень никогда бы не стал таким… безумным, никогда бы не задумался о добровольной смерти, если бы у него было нормальное детство. И отговорки, что время такое, что всем тяжело – недействительны. Кто виноват, что такое время, что тяжело и что гибнет? Да мы же, взрослые, те, кто успели пожить здесь, поработать и наворотить дел. А теперь в бессилии смотрим, как наши дети стремятся к смерти, потому что мы не смогли дать им достойную жизнь. Что, один такой Родион Обломов? Да он только высшее выражение всеобщего безумия, его любимый сын.

Тут я наконец понял, что так пугало его во взгляде Родиона. За ним ничего не было – ни-че-го. Пустота. Та же самая, что глядит из глаз многих тысяч юношей и девушек. Её ничем нельзя заполнить, хотя они пытаются – тем, что есть в их распоряжении. Просто Родион раньше других понял, что это невозможно, потому таким мучительно-усталым был его взгляд.

В кустах раздался тихий, но резкий щёлчок.

«Жизнь канет, как камень, в небе круги».

В тот вечер мы с Аней сидели во дворе на скамейке, скрытой в уже совсем жёлтых, но пышных ещё кустах. Я, конечно, ничего не сказал ей. Она до сих пор ничего не знает, и не будет знать до тех пор, пока моё сердце не забьётся в её груди. Я был лихорадочно весел, рассказывал что-то смешное, и она смеялась. Смех её тоже был слегка нервным, может быть, ей передалось моё напряжение, а может, о чём-то догадалась. Могла: знала о моей тяге к суициду, знала, как я её люблю, всё это вполне могло навести её мысль в правильном направлении. В общем, оба мы были на взводе. В какой-то момент у меня снесло башню – от близости её и близости смерти, от проглянувшего выхода, от дурмана осеннего вечера. Я обнял её за плечи. Она вздрогнула и молча прижалась ко мне. Я не мог больше сдерживаться – стал, как безумный, целовать её лицо, а руки шарили по её телу, норовя залезть под пальто. Она тихо простонала, и не от страха, а от страсти. Это ещё больше распалило меня, и чем бы всё закончилось, неизвестно, если бы…

– Ро-одька! – раздалось позади.

Мать едва держалась на ногах. Пальто накинуто прямо на халат. У неё кончилось вино, и она доковыляла до магазинчика, приткнувшегося на первом этаже нашего дома. Может быть, хотела усидеть купленную бутылку на скамейке, чтобы я не видел. Или её привлекла возня в кустах. Какая разница.

Аня вскочила и бросилась в свой подъезд, а я яростно глянул на мать. Но, увидев её лицо, подавился первым рвавшимся из меня словом. Лицо её… оно выражало не пьяное самодовольство, как обычно в таком состоянии. Оно было смертельно бледно и сведено ужасом. Мало-помалу ужас этот стал передаваться мне. Теперь я боялся, что она заговорит. Но она молчала. Потом подошла к скамейке, села, вытащила из пакета бутылку и протянула мне. Я сорвал наклейку и продавил пробку внутрь большим пальцем. Протянул бутылку матери. Она отхлебнула из горлышка и подняла глаза на меня. Я стоял, как школьник перед учительницей.

– Ромка… Папаша твой, – несмотря на добавку, из голоса её почему-то исчезли пьяные нотки, – от меня гулял.

Он ещё раз приложилась к бутылке.

– …всё, что шевелится! – она бросила это с прорвавшейся давней злобой.

– И эту… Лидку из шестого подъезда тоже.

Глаза у меня полезли на лоб.

– Ну что, понял?

В глазах матери снова плескалась пьяная муть.

– Сестра она твоя… Эта… с-сводная. Папашка один у вас. Я точно знаю, Лидка-покойница мне сама призналась. Не связывайся с этой девкой, слышишь!

Всё стало ясно и понятно. И хорошо – всё разрешилось лучшим образом. Я почти поверил, что кто-то наверху всё-таки есть и устроил это для нас. Но мысль была мимолётной. Меня переполняло желание действовать.

– Пойдём домой, мама, – я протянул руку пьяной женщине на скамейке.

Здесь, в мокрых, но пышных ещё кустах у институтской больницы память об этом прикосновении к маминой руке сливается с памятью о прикосновении к руке Ани. Это было вчера. Мы виделись в последний раз, но она не знала об этом. И я убедился, что ни она, ни бабушка не догадывались о нашем отце, Анина мама унесла это в могилу. И хорошо.

Мне плевать, что она моя сестра. Я люблю её и хочу, как женщину. Если бы она была здорова, я бы женился на ней, не раздумывая, и совесть моя бы ни пикнула. Может быть, я любил бы её с ещё большей страстью… Но ничего этого не будет. Вчера мы виделись в последний раз. Её прощальный взгляд – одновременно острый и беспомощный, испуганный и полный надежды – он останется со мной до последнего момента.

Завещание в нагрудном кармане рубашке, Подольцев знает об этом.

«Жизнь канет, как камень».

Всё, пора.

Я вытаскиваю пистолет, снимаю с предохранителя и упираю ствол под подбородок. Палец на спусковом крючке. Начинаю давить.

Как же болит затылок!

Аня, Аничка!

Мама!

«Жизнь…»

Страшная боль почему-то разрывает грудь.

Да, он всё сделал, как надо: входное под подбородком совсем небольшое, слабая пулька застряла внутри черепа. Мальчик словно заснул – черты лица разгладились, оно стало безмятежным. Только очень бледным. Я и правда вполне мог бы предположить, что смогу запустить его сердце. Но знаю, что не смог бы – Родион мёртв.

Операционная готова – стол, инструменты, контейнер для органов. Теперь всё надо делать быстро. В полицию уже позвонили, когда она приедет, сердце уже должно быть в контейнере, а Аня готова к операции. Дознавателям я покажу его завещание. Наверное, это ужасно – вскрывать грудную клетку юноши, с которым ты разговаривал ещё пару дней назад. Но я не думаю об этом.