Диляра Шкурко - Люблю сильнее жизни. Маленькие истории о большой любви

Она и прежде, еще «до Никиты», избегала лишних знакомств. Никогда она не обладала естественным женским умением придерживать каждого встречного «на всякий случай». Даже не потому, что ей было бы это как-то особенно противно. Чего же тут противного: ходишь себе, как средневековая королева, а вокруг рыцари и пажи. Взгляды твои ловят, переплюнуть друг друга стараются… Красиво. И весело. Вместо того чтобы киснуть в гордом одиночестве, можно звякнуть какому-нибудь Валерику и проворковать: «А у меня настроение испортилось… Приезжай чинить». Всегда она об этом мечтала, и даже поклонники находились. Но Ксюша сразу же твердо, спокойно давала понять: ничего не получится. С ужасом представляла, что придется когда-то говорить: «Я тебя не люблю». Как можно сказать такое, если приручила (а в ней сидело с детства это «мы в ответе за тех…»), если пользовалась, да, пользовалась. Может, в этом все и дело: пользоваться не могла. Могла любить. Вещи старые любила, выбросить рука не поднималась. На картинках у нее много старых вещей было: рухлядь деревянная, выступающая из золотого сумрака, как обломки крушения чьей-то давней жизни, тусклый лак комодов, теплый, родной цвет дубовых буфетов, книги ветхие, с осыпающимся золотом на переплетах. Просила знакомых: впустите на часок – написать вашу мебель. Извинялась потом за скипидарный запах, но изнутри горела от счастья – «схватила», унесла с собой. У Манюси отстояла древний шкафчик: не антиквариат, а так, мещанский, начала двадцатого века… Но этот его цвет: сквозь прозрачную черноту – темно-вишневый… Хотя цветом оправдывалась перед другими, а на деле жалость брала: как это будет он валяться на помойке, только вчера живший в родных комнатах! Так это же – вещь. А тут человек! Ведь рано или поздно ответ держать придется. Ответ, ответственность. Счастье какое – не иметь ответственности. Манюся, любимая тетя, счастливый человек, говорила ей: «Господи, да что с него убудет, что ли, если он немножко за тобой поухаживает? Да покрути ты ему мозги чуть-чуть… Он ведь и не хочет ничего серьезного! Так и порадуете друг друга слегка…» Манюся много кого слегка порадовала в своей жизни, а теперь третий год, как замужем. За богатым человеком, живет в его загородном доме. А Ксюша – в ее квартирке. Денег она у Манюси не берет, хотя та и пытается всунуть племяннице каждый раз при прощаниях долларов сто. Ксюша считает, что лучше торговать птичками. Хотя Манюся называет ее торговое место «папертью». И спрашивает всякий раз, когда они видятся: «Ну что? Все еще на паперти стоишь?» Ксюша не сердится. Она свою работу унизительной не считает. На спуске много таких. И не все они художники-неудачники, музыканты-пьяницы. Есть и работяги-ремесленники, и студентики: есть-то хочется… Ксюше тоже ее заработков хватает на хлеб и чай, на картошку и постное масло. Спасибо птичкам. Выручают. Птичек Ксения мастерила из крашеных перышек, проволочного каркаса, маленьких пластмассовых шариков. На пальцах у нее никогда не выводились пятна от краски. И время от времени начинало нарывать место укола проволокой.

Сначала она хотела делать бабочек. Они у нее выходили дивной красоты: огромные махаоны, невероятные траурницы и бабочки «павлиний глаз»… Можно было и не делать таких, как в природе, а просто придумывать своих. Несколько бабочек она смастерила когда-то давно, в прошлой счастливой жизни, где у нее был Никита. Она повесила их под абажуром у него на даче. И они тихо покачивались, когда их трогал сквозняк. Затрат на них было немного, только кропотливая работа – ручная роспись по шелку, осторожное натягивание материала на тонкий каркас. Но когда она сделала для продажи первую, так и встали перед глазами счастливые дни на той деревянной простенькой дачке, золотые от загара плечи Никиты, кожа с каплями невысохшей воды, стук его сердца… И Ксюша одним резким, злым движением смяла в комок тонкую проволоку и кусочек шелка… Никогда больше не будет в ее жизни этих волшебных бабочек. Никогда.

«Не жить, не чувствовать, не быть…» – эта строчка мертвенно звучала в ней уже год. Ксеня замирала, засыпала под монотонную душевную боль, свернувшись клубком. Ноги согнуть, подтянуть к подбородку, руками себя обнять… Знала, что поза эмбриона – признак ухода от реальности, симптом душевного расстройства. Да это не расстройство, это – окончание жизни. Друзья говорили: «Бери себя в руки, посмотри – вокруг полно действительно несчастных людей! А ты из-за любви…» Говорили, что уныние – грех… Витька к попу знакомому таскал. Поп – симпатичный старичок, светленький, веселенький – уму-разуму не учил. Чаем напоил. Захотелось поплакать, рассказать все. Но что священнику расскажешь? Как ему про это расскажешь? Про губы, руки, глаза, словечки… Про горячечный шепот и бред ночей. Про грех сладкий, словно мед. Про грех светлый, как молоко. Про грех черный, будто их ночи, въевшийся в нее, как угольная пыль в шахтера… Ездить в метро не могла: видела целующиеся пары – и душу скручивало завистью к ним, счастливым. Мир вокруг потерял все цвета, все запахи. Картинки свои поставила лицом к стенке. Мазня, наплывы красок. Не помнила, что там ей виделось прежде в этих линиях, в этих цветах… «Не жить, не чувствовать, не быть…» Книг в руки не брала. Стихи, прежде любимые, вызывали отвращение, словно нечистая чужая одежда. Друзья со своими советами мешали, зудели над ухом: «Все пройдет. Время лечит». Когда пройдет? Когда вылечит? Закрылась ото всех. Всем гадостей наговорила – отвязались. Заснуть и не проснуться… Но что-то внутри важное, основное не давало с головой уйти в черную воду нереальности, держало над поверхностью. Заставляло есть, пить, работать, чтобы есть и пить. Красить обычные перышки и превращать их в крохотных колибри… Но каждую минуту, каждую секунду – Никита, входящий в дом. Как в дурацком романе, в идиотском кино. «Ксюха, детка моя, прости!» О, как простила бы она! Как заплакала бы радостно и облегченно. Но он не входил. И квартирка Манюсина молчала настороженно, вместе с Ксюшей прислушиваясь к шагам в подъезде. Безутешно прислушиваясь, не веря… Знала, что он не вернется. В самые невыносимые минуты Ксеня поворачивала к себе лицом его портрет. И из потеков краски, из пятен светотени проявлялось его лицо – честное, открытое, любящее. Лицо древнего рыцаря. Человека, не способного на предательство. Но ведь способен оказался. Значит, в нем было все это с самого начала, просто Ксюша не видела, не замечала. Ведь Манюся твердила ей: «Почему он не женится на тебе? Почему вы не расписываетесь?» А Ксюша смеялась: «Ты ретроград, Манюся. Тебе в селе глухом жить. Ты еще у меня про девственность спроси. Ты слово такое – бой-френд – знаешь? Или только понятие «супруг» признаешь? Вот и живи сама с супругом. С толстым таким, чтоб живот – как подушка!» Между прочим, как в воду смотрела. У маленькой, тощенькой Манюси Женька именно такой супруг, с животиком. Но по характеру неплохой. Сначала все хотел Ксюшку за кого-нибудь из своих друзей выдать. Но она, как только видела эти перстни величиной с хорошую гайку, начинала хохотать. Впрочем, все это было еще тогда, когда Никита был с ней. И она еще могла хохотать. Но ведь видела ее тетка в нем что-то такое, чего она сама не разглядела своим глазом художника. Может, вправду была за этой открытостью светлого лица некоторая жесткость? Была, конечно. И Ксюше она нравилась. Нравилось, что он сильный, не рохля, не размазня. Мужчина. Совсем не мальчик, хотя старше Ксюши всего на два года.