Диляра Шкурко - Люблю сильнее жизни. Маленькие истории о большой любви

Однажды был у них вроде бы полушутливый разговор. Ксюша, прочитав в каком-то фэнтези про очередного героя с волшебным мечом, разразилась тирадой насчет нехватки благородства в современном обществе. «Честь, честь… – размышляла она. – Вроде бы звук, пустое слово, но если столько про нее пишут сказочники, значит, ее не хватает. Как организму не хватает витаминов». Никита воспринял ее монолог неожиданно серьезно. И ответил слишком резко. Вроде бы совсем о другом. «Честь придумана служивыми людьми. Право, есть чем гордиться. Защищал-де своего господина до последней капли крови. Вассалами, ни к чему другому, кроме служения, не способными, придумана эта честь. А у их господ чести не было – было право сильного. Честь – это для собак, а для волков – сила!» Помнится, ей тогда эти рассуждения показались даже оригинальными. Что-то такое даже написать захотелось… Степь, колючий татарник, волчье лицо с желтыми глазами… Откуда же ей было знать, что отвлеченные эти рассуждения относятся к ее собственному маленькому счастью.

Началось все с того, что Никита решил съездить в Америку. Деньги на поездку у него были: в своей фирме он зарабатывал весьма неплохо. Но ехать по турпутевке ему не хотелось. Мечтал посмотреть все изнутри. И, чем черт не шутит, найти возможность остаться. Ксюше мысль эта не нравилась. Уезжать она не хотела. Но Никита настаивал: погляжу, как там живут. И тогда Ксения списалась со своей дальней родственницей. Та долго бухтела, рассказывала о своей бедности, о нищенских заработках мужа-гинеколога, о долгах за собственный дом. Но вызов для Никиты прислала. И он уехал. Звонил, кричал восторженно о стране мечты. Писал о том, как купался в океане. Потом замолчал. Его мама, Лора, которая стала Ксюше почти подругой, прятала глаза – ну, занят мальчик… Потом он вернулся. Ненадолго. Чтобы сообщить о своей грядущей женитьбе, оформить документы и уволиться с работы. Ксюше он рассказал об этом сразу, только войдя в дом. Рассказал спокойно, всем тоном призывая ее к благоразумию. Как бы даже приглашая порадоваться за него. «Она стопроцентная американка. Янки. Белая протестантка. Для меня она будет идеальным трамплином». Ксения как-то заторможено восприняла эту катастрофу. Сперва Ксюше казалось, что он шутит так. Вот пошутит, пошутит – и перестанет. Тем более, что они и спали по-прежнему вместе, в обнимку. Она видела ее фотографии. На них, как положено американке, сияла фарфоровыми зубами платиновая блондинка с ровным калифорнийским загаром. Может, поэтому Ксюше и не верилось в происходящее, казалось, что невеста Никиты была какая-то ненастоящая…

Но через неделю пришла к ней Лора и провела деловой разговор. «Ты, Ксюша, очень странная девочка. Как будто у тебя гордости нет. Никита ведь не может тебя вот так выставить из дома, все-таки два года вместе… Но ты, как женщина, могла бы облегчить его положение. Пойми, ему сказочно повезло. Конечно, он красавец, талант. Но все же настоящая американка, не с какого-то Брайтон-бич, а натуральная, это – как выиграть в лотерею миллион. Но она серьезная женщина. Свободная в средствах. В любой момент может запросто прилететь. Или пришлет какого-нибудь знакомого с оказией. И что? Тут ты. И все может рухнуть из-за ерунды».

Ксюша вдруг отчетливо ощутила себя этой ерундой. Маленькой такой, невзрачной ерундой. Крохотная помеха. «Хорошо, Лора, я сейчас соберу вещи». И пока она собирала эти вещи, Лора сидела на стуле и следила за ней ясными ястребиными, так похожими на сыновние, глазами. Ксюша отдала Лоре ключи и оглянулась на выходе. Она еще не осознала всего горя, только пожалела свое (ведь она считала его своим) жилье. Все-все до мелочи было сделано ею. Она сама оклеивала стены тщательно подобранными кусочками обоев, мастерила абажуры, шила особые гардины… Только месяцы спустя она вспомнила, что ни единого слова при расставании не было сказано о ней самой. И поняла: ее никто и не принимал в расчет. Маленькая помеха на пути к счастью, которую легко отодвинуть. Это ощущение собственной ненужности и заставило Ксению отвернуться от всего мира. Она не стала искать приличную работу, просто стояла и торговала птичками.

Потеплело, и художников на старом спуске прибавилось. На их полотнах, как в кривых зеркалах, отражался город, ýже, теснее и темнее, чем был наяву… Со старыми крышами, древними деревьями и веселыми котами… Булыжники мостовой отсвечивали синевой неба. И Сашка все чаще бежал по ним вверх, чтобы увидеть, как возле деревца стоит безучастно его девушка с птичками. Каждый раз он покупал хотя бы одну, но заговаривать больше не пытался. Просто улыбался, как хорошей знакомой, и бежал дальше. Эти птички уже заполнили всю его квартиру. И он задевал их то и дело и, задевая, сразу вспоминал ее – хрупкую, независимую, несчастную.

Однажды, обманчиво солнечным воскресным днем, Сашка все же решился снова заговорить. Обращаясь не к ней, а к птичкам, он начал читать стихи:

– Трудно дело птицелова, изучи повадки птичьи…

Девушка оживилась, улыбнулась сначала неуверенно, а потом все ярче и ярче, и последние строки дочитывала уже вместе с ним:

– Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле, если Дидель свищет птицам и смеется невзначай?

И Саша в который раз убедился, что подобное тянется к подобному и что никто не отменял законы тайного сообщества идиотов, в котором паролем служат какие-нибудь забытые всеми нормальными строчки.

– Ксения, – серьезно сообщила девушка и протянула выглядывающие из длинного рукава холодные пальцы с коротко остриженными ногтями.

Он пожал эти тонкие пальчики, и прикосновение напомнило ему холод и нежность голубых пролесков…

Он повел ее в кафешку – отогреваться. И уже через полчаса они говорили, как одержимые, о самых ненужных и самых важных вещах на свете. На фоне темного предгрозового неба ослепительны были свечи каштанов. И дождь, который застал их в каком-то переулке, только довершил ласково-ленивое движение судьбы: сумасшедший бег под ливнем, гулкий подъезд старого дома, торопливый звон ключей, птички, взметнувшиеся от сквозняка…

Еще в тот первый их день в солнечном предгрозье неба, среди праздничной толпы Ксюша вдруг ощутила, как удар детского счастья, всю синеву и зелень, и блеск мира… Оно, это невыразимое оно, вернулось во всей полноте. Оно, то, что дает дышать во всю грудь, смеяться беспричинно и глупо, плакать над пустяковой песенкой…

К ней вернулось восхищение этим городом, утраченное в последний год. Изумление при виде его гор, домов, куполов и невероятных женщин. Именно эти женщины более всего поразили ее, когда она только приехала сюда. С яркими зубами и губами, с голубыми белками темных глаз, вызывающе одетые, громкие… Там, откуда она приехала, таких не было. Чрезмерность осуждалась взглядами. Да и облик ее родного города, черно-белый зимой и серо-зеленоватый летом, противился цветной одежде и громкому смеху. И воздух здесь был иной. Такой, как на полотнах старых итальянцев, – мерцающий, слоистый… Хотя она сразу поняла, что писать этот город будет трудно, почти невозможно. Все отдавало прилежной копией гениального оригинала.