Бразервилль - Глаза слижут лоси (сборник)

– Глядите, человек на крыше! —
Кричу в пространство, во вселенные,
В толпу некрайних и нерыжих,
В физиономии системные.

– Глядите, человек на крыше!
От равнодушия размажется,
А безразличный дворник Миша
Отмоет улицу от кашицы.

Поймали солнце пассатижи
И тащат книзу торопыгою.
– Глядите, человек на крыше! —
В последний раз кричу.
И прыгаю.

Посмотрите на этих двоих. Попрошу их пока не трогать.
Отличаются от восковых тем, что сами создали Бога.
Приглядитесь, модели не спят, разум действует их в союзе,
и, пока не случился распад, в них бурлит ассорти иллюзий.

Вам встречался такой раритет? Близнецы познают друг друга
миллионы их собственных лет, и никак не найдут свой угол.
Их – придуманный мир поглотил, мир души, а быть может, чрева?
Кто за ними веками следил, называл их: Адам и Ева.

Пришёл не папа, а сгусток нервов,
Принёс в желудке сырок и вермут.
Под клокот чая, краснея скверно,
Горчицей вмял недовольства маме.

А мама, после огня скандала,
Дневник сыновний при всех достала.
Найдя что нужно, сынку по салу
Ремнём влупила, а не руками.

Сынок, не влезши в объятья кресел,
В кулак собравши остатки спеси,
Сестру обидел – щелбан отвесил.
И та рыдала слезами с вишню.

Затем, обиду свою окуклив,
Отгрызла руки любимой кукле.
И кукла хнычет калечным Вишну.
Не то от боли и злобы блеет,
Не то ей жалко тех, кто слабее.

Мордой – тортом без налёта мыслелязга
Разбавляешь городские лица – маски.
Маски: броски, однотипны, однолживы.
А под ними – жизнью сжатые пружины;
Сбились в стаи, мир лелея скрытый, пёстрый.
Скинуть маску – что принять маньяку постриг.
Вряд ли к месту твой, чужой, душевный омут,
Стоны: стены, палачей и хамов тронут.

Презабавно, тучам срочно нужен «Vanish»!
По аллее прёшь и камешки пинаешь,
Видишь чётко: словно шаттл в пустыне Наска —
На асфальте чья – то вычурная маска.
Потерялась? Кто решился на поступок?
В гуще парка мир зловещ, рассудок – хрупок.
Вон герой! Врачи, зеваки, поспешите!
Льнёт к прохожим сумасшедший жалкий житель.

Снег, тебе здесь не рады.
Знаешь, сидел бы дома,
Щупал бы туч наряды,
Мучаясь лёгкой истомой.
Дети тебя мочалят.
Снег, ну зачем ты выпал?
Знаешь, твоё молчанье
Хуже кричанья выпи.
Мерить тебя подошвой —
Жечь образа лампадой.
Снег, ты не падай больше.
Сверху смотри. И не падай.
В стане людей опасно.
Есть же такие лица —
Воздух жалея астмой,
Нам не дадут родиться.

Мне не смешно. Кручу ногами глобус
который год. Мне не смешно.
Не веселят: ни медленный автобус,
ни солнца жирное пятно,

ни даже сын, насилующий «Лего»,
беседы пресные с женой.
И анекдот, рассказанный коллегой —
не смешной.

Мне не смешно. В сердцах гуляет кризис,
в глазах друзей – седая мгла,
соседи – в швах, не забавляет близость —
вот – вот пырнут из – за угла.

Какой тут смех? Когда – то я хихикал,
я хохотал, я прыскал, ржал.
Проникла в душу, хилую калику,
всепоглощающая ржа.

С лицом – доской теряюсь в переулках,
куда наследство перешло,
ищу, где всё ещё смеются гулко.
Мне не смешно,
и это – не смешно.

Альбинино сердце пожар обуял,
Она не мечтает о кошке, собаке, —
Сбежавши от мира в бугры одеял,
Альбина мечтает о нежном маньяке.

В пустынной квартирке в районе трущоб,
Где каждый кусок быдлодня одинаков,
Закрывшись ракушкой, ещё и ещё
Она смотрит фильмы про нежных маньяков.

Зашторивши окна и душу зарыв,
Она забывает свой год в недобраке,
Скребёт любострастно саднящий нарыв,
И грезятся ей под кроватью маньяки.

Развод, одиночества крепнущий мак,
Желанья и боли взрывное соседство;
Она забывает чуть – чуть, что маньяк,
Фатально не нежный, украл её детство.

Она проросла из обиды и слёз.
Мужчина теперь подойдёт ей не всякий.
Вступивши со страхом, стыдом в симбиоз,
Альбина мечтает о нежном маньяке.

Автобус так глядит на Творожкова,
Как будто Творожков – не Творожков,
А весь – из вкусной массы творожковой
С начинкой из банановых кусков.

Гурмано – Бас распахивает двери,
С дверей течёт, болтается слюна,
И гражданину боязно проверить,
Доедет ли живым до Ботвина [1] улица в городе N ?

Народ шмыгнул в раззявленный желудок,
Развеяв сон шуршаньем кошельков,
Напоминая сочных глупых уток.
Но не таков герой наш Творожков!

Он сплюнет, побредёт с печалью жуткой
Вдоль трассы, возбудив поток машин;
Такси – пираньи, шакальё – маршрутки,
Для них он борщ, упрятанный в кувшин.

Затем, с гримасой явственно недоброй
От зданий с лифтом бросится, скуля,
И терминал – двойник голодной кобры
Его проводит взглядом до угла.

Он – дальше, мимо, мимо, прочь на вдохе,
Ругая страхи вдоль и поперёк.
Домой наш Творожков вернётся пёхом
К тигрице, под её урчащий бок.

Бабуля несёт котёнка грязно – рыженького,

Прижала к себе, хрупкого, будто вазочку из фарфора.

Достала бродяжку где, с хвостом отчекрыженным?

В какой подворотне?
Не иначе спасла от гиеновой своры

И группы помойных
дружелюбных
аллигаторов.

Прижавши к седой щеке мохнатую
солнечную грыжу,

Газелью летит по холодку Литераторов

Вдоль улицы,
мимо злюдей, скукой зелёною сбрызженных.

Что чувствует кот? Исполнен к бабушке нежности?

А вдруг ничего нет в душе лупатенькой шмакодявки?

Во всю пасть зевает на человечьи ценности,

Следя за нависшей над ним
бабушкиной
бородавкой

Полоски цветного стекла заглянули мне в душу,
И голос наждачный коснулся (родился во мне?)
– Гляжу, ты чужой как своею бедою контужен,
В любви погорел, без войны побывав на войне.

Послушай, – несло через столик сигарною дымкой, —
Любовь – это фикция? Кара? Наркотик? Болезнь?
Ты носишься с нею, с крылатой слепой невидимкой,
Затем – обещаешь себе в этот омут не лезть.