Инна Александрова - Salus populi suprema lex est. Благо народа – высший закон (сборник)

Когда сейчас думаю о роли религии и анализирую ее историю, прихожу к выводу: к сожалению, всегда, всюду она раздувала пламя нетерпимости, устилала землю трупами, поила землю кровью, сжигала города, опустошала государства. И никогда не делала людей лучше. Добродетель людей есть дело общества и действующего в нем закона. Религия же всегда возникала во тьме невежества, нищеты и беспомощности, в условиях, при которых сила воображения господствует над всеми другими.

А вера – есть всегда вера в чудо. Вера и чудо абсолютно нераздельны. Мне кажется, люди часто притворяются верующими, а на самом деле ни во что не верят. Если же это так, то именем Бога они могут совершать – и совершают! – любые преступления. А самое страшное – когда человек берется за ремесло священника ради наживы. Нет ничего разрушительней и безнравственней.

Что такое Бог? Думаю, это императивная внутренняя причина всех вещей, всего сущего, а не сила, действующая извне. Все атрибуты Бога вечны, и его существование, его сущность – одно и то же. Бог не есть человек. Бог – нечто бесконечное. Человек конечен. Бог вечен. Бог – нечто совершенное. Человек несовершенен. Человек смертен. Бог всемогущ. Человек бессилен. Бог свят. Человек греховен. Бог и человек – крайности мира. Человек одинок перед лицом Бога. Тут не спрячешься за спину партии, нации, государства. Тут не скажешь: «мы». Тут – всегда только «я»…

Любую религию терзают атеизм и фанатизм. Но атеист в своем сознании сохраняет разум. Фанатик же одержим безумием, которое заставляет его идти на всё. Атеизм отрицает существо, отвлеченное от человека, которое называют Богом, и ставит на его место человека. Атеизм возвращает природе и человечеству то значение, то достоинство, которое отнял у них теизм. Научный и религиозный типы мышления в основе своей непримиримы, но научный тип может привести мыслителя к Богу, а вот религиозный всегда будет удерживать человека в рабстве. И не у Бога, а у жреческой касты. Уверен, теократические государства ничуть не лучше атеистических, как и воинствующая религиозность ничем не лучше воинствующего атеизма. Но если у человека нет искренней нужды в религии, его не надо к ней привязывать. Лучше быть просто хорошим человеком. Если слишком привязан к религии, рискуешь превратиться в религиозного фанатика, а фанатизм, фундаментализм, как все чрезмерное, ведут к саморазрушению.

В последние годы четко прослеживается взаимопроникновение политических структур и церкви: слишком много развелось «верующих» среди руководства. А на причину этого указал еще святой Августин более полутора тысяч лет назад: «Едва лишь принадлежность к церкви христианской сделалась полезной для положения человека в государстве, как многие недобросовестные бросились к святой купели…»

Рассказывая о деде, попутно не обошел своих взглядов на религию, но сказанное вовсе не означает, что я, как Владимир Ильич Ленин, считал и считаю, что с религией надо бороться, а уже тем более за нее расстреливать. У человека должна, должна быть свобода выбора…

Весной сорок шестого мне исполнилось тринадцать. Я окончил пятый класс. Отметки были не блестящие, но тройка, помнится, была всего одна. Моя «частная» жизнь продолжалась: по-прежнему занимался билетным «бизнесом». Появились еще «книжные» дела: покупал дефицитные детские книжки и перепродавал их на центральном рынке. Там почему-то они шли хорошо. Мое бизнесменство очень тревожило Надежду: она была в отчаянии. И тут, как всегда, вмешался Его Величество случай. Двоюродный брат Толя, о котором уже говорил, был красивым мужчиной, а посему пользовался вниманием женщин. Одной из его подруг в Ташкенте, где работал на авиационном заводе, была Антонина Порфирьевна Завьялова – врач, вдова, чуть старше его возрастом. Была она одинока, имела сына-подростка и возглавляла поликлинику. Женщина – умная и деятельная. Связи ее в городе были обширны. Она несколько раз приезжала в Москву в командировки и останавливалась у нас. Мама Надя поделилась с нею своей тревогой. Антонина Порфирьевна тут же сказала: «Ташкент, суворовское училище». Мы начали выправлять мои документы: ведь я, как и Надежда, носил фамилию Тамбери. С такой фамилией соваться в суворовское было невозможно. Надежда взяла мою метрику и выправила фамилию на фактическую.

В середине июля сорок шестого – мама Надя взяла очередной отпуск – отправились в Ташкент. Шесть дней дороги прошли нелегко: было очень жарко. Хотя из еды был только хлеб, но и его не ели: мучила жажда. Окна в вагоне открыты, тепловозов и электрической тяги тогда еще не было, а потому к концу шестых суток превратились в чернокожих: были очень грязны и голодны.

Антонина Порфирьевна встретила нас с «выездом»: в плетеную кошеву на четыре места была впряжена красивая лошадь. На козлах сидел кучер. У нее дома – небольшой чистой комнате – ждал плов. Как следует вымывшись под дворовым душем, набросились на еду и через несколько часов пришлось расплачиваться: жестокий понос мучил несколько дней.

Но город сразу очаровал – прежде всего яркостью красок: такого синего неба не видел никогда и нигде. О таком базаре читал только в сказках «Тысяча и одна ночь». Одежда людей, особенно узбеков, тоже была яркой, хоть и небогатой. После московских серых красок это было пиршество.

Состояние на третий день пришло в норму. Уже не боялись есть все, что предлагали. Недостатка во фруктах и овощах не было. Хлеба тоже достаточно. Антонина Порфирьевна порекомендовала Надежде поработать сестрой в детском санатории: нам дали маленькую комнатку и «поставили на довольствие». Часто вечерами казалось, что попали в рай. Конечно, конечно, за забором санатория шла всякая жизнь, порой очень жестокая, но нам тогда выпали недели благодати.

В середине августа два дня сдавал вступительные экзамены. Прошел собеседование. Был зачислен в шестой класс Ташкентского суворовского училища войск МВД. Мало сказать – был рад. Был счастлив, полон предстоящей новой жизнью, а потому отъезд Надежды пережил спокойно: без слез. Встреча должна была состояться лишь через год.

Училище занимало большую территорию: здесь когда-то стояла кавалерийская часть. Было чисто и спокойно. Несмотря на значительное количество подростков, собранных в одном месте, никто не бегал, не орал, не выкобенивался. Во-первых, этого не позволили бы, во-вторых, дети, подростки, тогда были другими: орать просто так считалось идиотством. Сумасшедшим никто не хотел быть.

Нам выдали по два комплекта формы: хэбэшные брюки и гимнастерку для каждого дня, черные мундирчики и брюки с голубыми погонами и широкими лампасами, как у генералов, – для выхода в город. Все было чистое, новое, хорошо пригнанное. За внешним видом и поведением следили офицеры-воспитатели и сержанты. Начальником училища был старый – так нам тогда казалось – полковник, когда-то сам окончивший кадетский корпус. Все сержанты и офицеры-воспитатели – бывшие фронтовики. Когда они надевали кителя с наградами, мы ими страшно гордились. По крайней мере, я испытывал чувство восхищения.